Натаниель Готорн - Алая буква (сборник) Страница 34

Эффект этого символа – или, точнее, положения относительно общества, которое символ означал, – оказанный на сознание Эстер Принн, был мощным и вполне очевидным. Весь свет и грациозный орнамент ее характера погас под воздействием алого клейма и давным-давно покинул ее и осыпался, оставив голые резкие очертания, которые могли бы показаться отвратительными друзьям или компаньонам, окажись у нее последние. Даже привлекательная внешность ее претерпела подобную перемену. Частично, возможно, это объяснялось продуманной строгостью ее платья, частично отсутствием проявления малейшей женственности в ее манерах. То была печальная трансформация, поскольку ее густые блестящие волосы теперь были либо отрезаны, либо настолько тщательно сокрыты под чепцом, что ни одна прядка больше не сияла под солнцем. Частично по упомянутым причинам, но, скорее, еще и по каким-то другим, казалось, что в лице Эстер не осталось ничего, что могло бы привлечь Любовь; в самом теле ее, до сих пор похожем на восхитительную статую, не осталось ничего, что Страсть мечтала бы сжать в своих объятиях, и грудь ее больше никогда не могла бы стать мягкой подушкой Влечению. Некоторые атрибуты покинули ее, те самые, наличие которых жизненно важно для сохранения женственности. Так часто случается, когда женщина встречает и проживает опыт особо тяжкий. Будь эта женщина самой нежностью, она умрет. А если выживет, то нежность либо вытравится из ее души, или – что создаст тот же внешний эффект – забьется так глубоко в ее сердце, что больше никогда не сможет выбраться наружу. Последняя теория, скорей всего, вернее. Она, однажды бывшая женщиной и прекратившая быть таковой, могла бы в любой момент снова стать прежней, необходимо было лишь волшебное прикосновение для превращения. И мы еще увидим, коснется ли Эстер Принн впоследствии таковое.

Бóльшая часть мраморной холодности выражения ее лица приписывалась обстоятельствам ее жизни, которые от страсти и чувств отвратили ее к одним только мыслям. Оставшись одна в этом мире – одна, что касалось зависимости от общества, и с маленькой Перл, которую нужно было защищать и направлять, одна, без надежды вернуть свое положение, не презирай она саму мысль о его желанности, – Эстер сбросила с себя обрывок разбитой цепи. Мирские законы были не властны над ее разумом. То был век, в котором человеческий интеллект, недавно освобожденный, был более активным, нежели в минувшие столетия. Люди меча свергали знать и королей. Люди, которые были храбрее прежних, свергали и перекраивали – не в прямом смысле, но в сфере теории, которая была истинным их обиталищем, – всю систему древних предрассудков, построенную на устаревших принципах. Эстер Принн прониклась этим духом. Она приобрела свободу мысли, которая в ту пору была довольно распространена по иную сторону Атлантики, но которая для прародителей, узнай они о подобном, была бы преступлением куда более серьезным, нежели получение алой метки. В одиноком коттедже на берегу моря к Эстер приходили мысли, не осмеливавшиеся входить ни в один другой дом Новой Англии; призрачные гости, что могли бы стать для мыслителя столь же гибельными, как демоны, если бы кто-то увидел их стучащими в ее дверь.

Примечательно, что люди, обладающие крайней храбростью мышления, зачастую хранят идеальное спокойствие и тишину относительно внешних законов общества. Им хватает самих мыслей, без облечения их в плоть и кровь настоящего действия. Казалось, точно так же было и с Эстер. И все же, не явись из мира духовного маленькая Перл, последствия могли бы быть иными. Не будь дочери, Эстер могла бы войти в историю рука об руку с Энн Хатчинсон, основательницей религиозной секты[11]. Она могла в одном из своих состояний стать пророчицей. Она могла и, вполне вероятно, стала бы жертвой смертного приговора сурового трибунала того периода за попытку подорвать основание пуританских верований. Но в обучении своего ребенка, в энтузиазме исключительно материнского мышления она нашла себе иную отдушину. Провидение в лице маленькой девочки отдало на попечение Эстер будущее сокровище и цветок женственности, который следовало развивать и лелеять в крайне сложных условиях. Все было против нее. Весь мир был враждебен. В самой природе ребенка было нечто неправильное, постоянно намекавшее ей, что дитя родилось по ошибке – как эманация беззаконной страсти своей матери, – и часто заставляло Эстер с горечью в сердце задаваться вопросом, к добру или к худу это несчастное дитя вообще родилось на свет.

И тот же темный вопрос часто всплывал в ее сознании по отношению ко всему женскому роду. Стоило ли рождаться даже самым счастливым из них? Что касалось ее собственного существования, она уже давно решила, что ответ отрицателен, и отмахнулась от него как от решенного. Склонность к размышлениям хоть и может даровать женщине сдержанность, как это бывает с мужчинами, но при этом делает ее печальной. Она осознает, возможно, насколько безнадежно ее задание. Ведь первым шагом следует снести всю общественную систему, чтобы выстроить ее заново. К тому же сама природа противоположного пола должна претерпеть значительные изменения, прежде чем женщине будет позволено занять то, что кажется честным и подходящим ей положением. И, наконец, преодолев все другие сложности, женщина не сможет воспользоваться преимуществом этих предыдущих реформ до тех пор, пока сама не пройдет еще более сильную перемену, в которой, возможно, эфемерная сущность, в которой заключена сама истинность ее женственности, испарится без следа. Женщине никогда не преодолеть подобных проблем никакими упражнениями мысли. Их невозможно решить иначе как единственным образом. А потому Эстер Принн, чье сердце потеряло ровный и здоровый пульс, бродила без светильника по темному лабиринту сознания, то огибая непреодолимый утес, то пятясь от глубокого провала. Вокруг нее царил дикий и мрачный сценарий, где не было места ни дому, ни уюту. Иногда пугающие сомнения стремились поглотить ее душу: не лучше ли отправить Перл сразу же на Небеса, а самой отдаться на милость Вечного Правосудия.

Алая буква не справлялась со своей задачей. Впрочем, теперь, после разговора с преподобным мистером Диммсдэйлом в ночь его бдения, у нее появилась новая тема для размышлений, предложив цель, достойную любых стараний и жертв во имя ее достижения. Эстер стала свидетельницей сильнейшего страдания, с которым пытался бороться священник, еще точнее – с которым он бороться уже перестал. Она видела, что он стоит на грани помешательства, если уже не перешагнул ее. И невозможно было сомневаться в том, что какими бы мучительными ни были страдания от тайных угрызений совести, куда смертоноснее будет яд, которым неизменно окажется рука, предложившая их облегчить. Тайный враг постоянно находился радом с ним, притворяясь помощником и другом и владея всеми возможностями играть на чувствительных струнах самой природы мистера Диммсдэйла. Эстер не могла не задаваться вопросом, чего же изначально не хватило с ее стороны – правдивости, смелости, верности, – что она позволила священнику очутиться в настолько бедственном положении, с таким количеством зла, которое требовалось вынести, и без малейшей надежды на облегчение. Единственное ее оправдание заключалось в том, что она не видела лучшего способа спасти его от разрушения еще большего, чем ее собственное, нежели поддаться плану маскировки Роджера Чиллингворса. Поддавшись тому импульсу, она приняла решение и сделала выбор, который теперь казался ей куда худшей альтернативой иному исходу. Эстер переполняла решимость искупить свою ошибку, насколько это еще возможно. Закаленная годами тяжелого и мрачного испытания, она уже не чувствовала себя неспособной противостоять Роджеру Чиллингворсу, как было в ту ночь, когда, униженная грехом и почти обезумевшая от нового еще для нее унижения, они говорили в тюремной камере. С тех пор она сумела подняться над собой. Старик же, напротив, опустил себя до ее уровня, если не ниже, под грузом мести, которую задумал.

Иными словами, Эстер Принн решилась встретиться с бывшим мужем и сделать все, что в ее силах, чтобы спасти жертву, в которую он столь очевидно запустил свои когти. Возможности долго искать не пришлось. Однажды днем, прогуливаясь с Перл по отдаленной части полуострова, она заметила старого лекаря с корзиной в одной руке и посохом в другой; тот горбился, пытаясь отыскать на земле растения и корни для своих медицинских декоктов.

14

Эстер и лекарь

Эстер отправила маленькую Перл побегать у кромки воды и поиграть с ракушками и спутанными водорослями, пока сама она немного поговорит с вон тем собирателем растений. Девочка улетела, как птичка, сверкая босыми пятками над мокрым морским песком. То здесь, то там она останавливалась и с любопытством заглядывала в озерца, оставленные отливом. Для Перл они служили зеркалом, в котором девочка могла увидеть свое лицо. Отражение смотрело на нее из озерца, темные кудряшки блестели на его висках, эльфийская улыбка светилась в глазах – образ маленькой девочки, которую Перл, за неимением других товарищей по играм, приглашала взяться за руки и побежать наперегонки. Но образ девочки, в свою очередь, приглашал ее к тому же, словно говоря: «Тут местечко получше, иди же ты ко мне в озеро». И Перл, заходя по колено в воду, смотрела на свои белые ножки на дне, а над глубиной ей мерцала искаженная рябью улыбка, танцующая на поверхности потревоженной воды.