Филипп Эриа - Испорченные дети Страница 37

- Не будь ребенком, Ксавье. Ты совершеннолетний, ты сам себе хозяин.

- Но у крестной есть на мой счет свои планы, - протянул он.

- Вот как? Какого же рода планы?

Неужели они успели ему сообщить свой проект брака с дочерью Мортье? А он сейчас перескажет его мне? Ксавье продолжал:

- Речь идет о том, чтобы я записался на юридический факультет. В санатории, заметь, я учился. Там были очень хорошие профессора. И получил в Гренобле аттестат зрелости.

- Тогда в чем же дело? Какая тебе нужда в двадцать три года снова садиться за парту? Разве что эта перспектива тебя соблазняет.

- Этого нелегко избежать... Крестная считает, что надо. И Симон тоже. Вся семья того же мнения.

- За исключением меня, - живо произнесла я. - За исключением меня, хотя, конечно, моего совета не спросят... Не поддавайся и все тут.

- Это нелегко, - повторил он.

Впервые на моих глазах он проявил свой самый главный недостаток, единственный свой серьезный порок: я имею в виду инертность. Подобная неспособность действовать крайне не гармонировала с его характером, достаточно твердым во всех прочих отношениях. Это свойство его не украшало; оно вдруг открыло в нем какие-то ребяческие черты, какую-то слабость; в обаянии Ксавье было что-то не от мира сего" и я прозвала его Нездешним. Но, главное, это тягостно напоминало о его физическом состоянии, о его недавней болезни, которая могла вновь проявиться в любую минуту.

Однако сейчас мне не хотелось ни на чем настаивать.

- Пора нам с тобой возвращаться, - сказала я. - Скоро подадут ужин.

Но не пошевелилась. Он тоже. Должно быть, он твердил про себя мой слова насчет его тоски по Швейцарии, потому что вдруг спросил:

- А ты, после двухлетнего пребывания в Америке, ты сохранила о ней добрую память? Можно тосковать по этой стране?

- Ксавье, - растерянно произнесла я, - по любой стране можно тосковать...

- О! - сказал он, подняв голову и таким тоном, будто мои слова осветили неясную ещё для него мысль. - Ты там нашла друзей... друга...

Он был просто изумителен! Я повернулась к нему. Именно в ту минуту, когда я упрекала его в ребячливости, он сумел проявить свою душевную чуткость. Чуть отодвинувшись, он откинулся на спинку стула, и тусклый электрический свет лампочки, горевшей сзади меня, проскользнув в щель между листьев, упал на его лоб маленькой круглой точечкой. Это золотое пятно легло как раз на то место, где надо лбом начинают расти волосы. И невольно мне подумалось, что, возможно, под черепной коробкой Ксавье работает мысль ясная, но замкнутая в себе, как этот световой кружочек, как этот отсвет.

Понизив голос, я сказала:

- Да, Ксавье... Друга... Даже немного больше. Я тебе как-нибудь потом расскажу.

Я замолчала. Он тоже не произнес ни слова. Музыка доходила сюда до нас издалека, словно из соседнего дома. Я наслаждалась этой минутой. Вспомнила, что среди всех злых чар зимнего сада самыми страшными казались мне всегда его тишина и неподвижность. Но сейчас в тишине и неподвижности я переживала чудесное мгновение. Подле вновь прибывшего, почти незнакомца, подле юноши, о котором неделю назад я даже не думала. Ведь я жила, не переставая ощущать в своем сердце другого.

Конечно, это не значило, что я полюбила вновь; я не любила Ксавье, чувствовала даже, что никогда его не полюблю. Но я снова начала думать о ком-то.

Как? Так быстро? Радостная и в то же время несколько разочарованная, я спросила себя: неужели все женщины таковы?

Когда, отодвинув портьеру, я совсем было собралась войти в библиотеку, я заметила, что туда уже внесли маленькие столики. Их расставили также в бильярдной и в столовой. Кругом суетились лакеи, а гости подбирали себе приятную компанию для ужина.

Жестом я остановила следовавшего за мною Ксавье, затем сделала шаг назад и опустила портьеру. Мы стояли теперь между тяжелой портьерой и дверью, ведущей в зимний сад.

- Не стоит возвращаться вместе, - шепнула я. - А то мы привлечем к себе внимание. Может, нас уже ищут.

Я сама невольно улыбнулась этому шепоту, этому заговору и предложенной мною хитрости. В темноте я угадала, что Ксавье тоже заговорщически улыбнулся. Чтобы открыть стеклянную дверь в зимний сад, которая находилась за моей спиной, мне пришлось отвести назад руку. Мы стояли вплотную друг к другу в нашей тесной нише, и, чтобы легче было дотянуться до двери, я взялась за плечо Ксавье и прижалась к нему. Застыв в этой позе, я произнесла еле слышно:

- Проберись через зимний сад и выйди задней дверью. Попадешь в коридор, ведущий в людскую. Если кто-нибудь тебя встретит и спросит, скажешь, что отдыхал у себя в комнате. - Ах, нет...

- Почему?

- Потому, что это неправда.

Я прикусила губу и привела, как мне казалось, достаточно веский довод:

- Это не страшно, это так называемая светская ложь.

- Я скажу, - ответил он, развивая свою мысль, - скажу, что мне стало скучно в гостиной и что, проведя полчаса в зимнем саду, я воспрянул духом.

- Скажешь потому, что это правда?

- Ты сама знаешь.

Нельзя было до бесконечности стоять в этой неудобной позе, которая к тому же, возможно, стесняла Ксавье. Я повернула ручку двери. Выпустив плечо Ксавье, я выпрямилась. Темный силуэт шагнул за порог погруженного во мрак зимнего сада, потом повернулся ко мне... И с невидимых губ сорвались непонятные слова:

- Grazcha fich per il gradevol moment!

- Что? Что? - невольно воскликнула я,

- Grazcha fich per il gradevol moment!

- Но что это значит?

- Это значит: спасибо за приятную минуту. Так говорят в Граубюндене.

Он тихо рассмеялся. Я увидела, как он идет по дорожке. Шагов его не было слышно.

Этим вечером я столкнулась с Ксавье, только когда стали разъезжаться родственники. Ужинал он за одним столом с Анной-Мари Мортье, с крестной, с дочкой старшины адвокатского сословия и с первым секретарем бельгийского посольства - словом, здесь собрались самые почетные гости.

Наконец уехал последний гость, и тогда почти все Буссардели, жившие на стороне, которые стойко выдержали до конца свою роль необходимых для представительства статистов, стали прощаться с Буссарделями, жившими на авеню Ван-Дейка. Это прощание происходило в передней. Уходя, каждый прикладывался к тете Эмме, поздравляя ее с успехом. А она ликовала; ей с трудом удавалось скрыть свое торжество.

- Да! - гудела она.- Могу сказать, все на славу! Правда, я боялась, что не дожарят гусиную печенку, но нет!.. А главное, ни одна пробка не перегорела.

- Ничего удивительного, дорогая Эмма, - заметила мама, - ты ведь сама за всем смотришь.

- Пардон! - возразила тётя.- Справедливость требует отметить, что мне помогали. И в первую очередь ты, Мари... да, да! Потом обе твои невестки... Да, и вы, Жанетта, несмотря на свое положение. И Луиза тоже, хотя она не привыкла к светской жизни. Бедная моя Луиза, я тебя не держу, беги скорей домой и сразу в постель. Жюльена тоже выказала себя с лучшей стороны.

Я отнюдь не страдала от того, что меня не внесли в список лиц, достойных похвалы. Впрочем, и мне также довелось выслушать оценку своего поведения, ибо тетя Эмма добавила:

- Я не говорю о тех, которые только и делали, что танцевали; это весьма приятный род самопожертвования... О, я никого не собираюсь упрекать, не хочу омрачать праздника!

- Прими и мои поздравления, Эмма, - сказала, прощаясь, одна из наших кузин.- У тебя во всем такой размах.

- Не говори этого, милочка, ты меня в краску вгонишь...

И она поцеловала родственницу чисто буссарделевским поцелуем - "чмок", "чмок" в воздух, не касаясь щеки.

- Кстати, а где Ксавье? - спохватилась тетя.

- Он здесь! - отозвался из галереи Симон. - Мы курим.

- Иди сюда, детка! - крикнула тетя Эмма.

Ксавье покорно явился на зов. Названая мать обняла его перед всем семейным строем, перед родственниками и родственницами, успевшими одеться и явно терзаемыми завистью.

- Герой бала! - воскликнула тетя. - Надеюсь, ты доволен? Если уж это не блистательное начало светской жизни, тогда я складываю оружие.

Наконец ушли последние гости, В вестибюле осталась только триумфаторша тетя Эмма, мама, Дядя, папа, Ксавье и я.

- Ну, а теперь спать! - скомандовала тетя Эмма. - Мы вполне заслужили отдых. Сейчас, Агнесса, я подымусь и спущу тебе лифт.

- Спасибо, - отозвалась я. - Мы подымимся пешком. Верно, Ксавье?

Но за Ксавье ответила тетя:

- Что за странная мысль! Можно подумать, что ты не устала!

- Ox, ox, ox, ox! Вот она молодость, - заохал довольно некстати дядя Теодор. - Я тоже в их годы не знал, что такое усталость! Бывало, простоишь целую ночь на тяге, но если попадется приятный компаньон, то...

Конца мы не расслышали. Дверцы лифта с грохотом за хлопнулись за четырьмя Буссарделями. И вдруг в этой застекленной кабинке, которая медленно поползла вверх, тетя Эмма как-то сразу лишилась своего престижа: тут среди моих родных восстановилась истинная иерархия. Ибо рядом с папой и дядей, одетыми в черные фраки, и рядом с тетей, совсем уж безнадежно черной в своих крепах, мама в пурпурном одеянии была похожа на кардинала, окруженного своими коадъюторами.