Другая страна - Джеймс Болдуин Страница 38

света. Потом наступит черед куртки. Мужские руки, подняв свитер, нащупают и расстегнут лифчик. Здесь оба, возможно, захотят остановиться и начать более внимательное физическое изучение друг друга, но на это им не хватит смелости. Она будет постанывать в темноте, и тут он окончательно стянет с нее свитер. Потом безо всякой нежности станет мять ее груди, а ее затрудненное дыхание скажет ему, что он делает что-то не так. Тут кончится пластинка, или лирическую песню на радио сменит реклама. Он как раз задерет ей юбку. Полуголая девица, лепеча извинения, спрыгнет с постели, чтобы выключить аппаратуру. Стоя посредине комнаты, она может отпустить смачную шуточку относительно своей наготы. Потом исчезнет в туалете. Тем временем юноша опрокинет рюмку и разденется до трусов, так что когда девушка вернется, оба будут в полной готовности.

Да, Вивальдо не раз оказывался в такой ситуации и тоже старался до изнеможения, пытаясь разными способами разбудить фригидную девицу. Битва каждый раз была тяжкой: партнерша желала, чтобы ее разбудили, и одновременно страшилась неведомого. После каждого движения, которое, казалось, приближало ее к нему, когда появлялась надежда на единение, следовала бурная реакция, вновь отчуждавшая их друг от друга. Оба были одержимы скорее сексуальными фантазиями, нежели друг другом, и, не погружаясь в тайны плоти, получали удовольствие от картинок, рождавшихся в воображении. Что бы они ни делали, чувство стыда не покидало их, и тогда на помощь приходили грубые непристойности, соленые ругательства, которыми они сопровождали свои действия. Эти грязные слова порой приближали оргазм, он наступал слишком быстро и не приносил никакой радости, оставляя на душе мерзостный осадок. Лучшим вариантом для себя Вивальдо считал тот, при котором ему удавалось добиться максимума расслабления при минимуме враждебности. Другого он просто и не знал.

В Гарлеме Вивальдо удовлетворял свою похоть за деньги. Какое-то время ему казалось, что так проще. Но даже простые удовольствия, за которые платишь, со временем приедаются: наслаждение – тонкая штука. Теперь, когда, скитаясь по Гарлему, он вдруг встречал девушку, которая ему нравилась, ему хотелось, чтобы встреча эта состоялась при иных обстоятельствах и в ином месте. Он не одобрял ее жизни и требовал от бедняжки того, чего она, уж конечно, не могла дать. Если же девушка ему не нравилась, то он ее просто презирал, хотя презирать цветную было для него невыносимо: он переставал уважать себя. И случалось так, что, ища в негритянских кварталах облегчение, он возвращался домой с грузом еще более тяжким, избавиться от которого было совсем не просто.

В течение нескольких лет Вивальдо воображал, что эти темные улицы нужны ему хотя бы потому, что появление людей с его цветом кожи здесь не одобрялось. А такое препятствие возбуждало: его появление вообще нигде не приветствовалось, но в Гарлеме отчужденность была более наглядной и оттого почти терпимой. Вивальдо верил, что опасность тут более явная, чем в благополучных белых районах, и, бросая ей вызов, он закаляет свое мужество. В Гарлеме он, ослепленный яростью, самодовольством и сексуальным возбуждением, постоянно ощущал, что живет: опасность поджидала на каждом шагу. Однако, несмотря на отчаянный риск, все неприятности, что случались с ним там, были весьма заурядны и могли приключиться где угодно. Его неодолимая и опасная жадность к жизни привела всего лишь к полдюжине случайных знакомств в полдюжине баров. Пару раз он курил в компании травку, пару раз участвовал в потасовках, имел пару интрижек с девушками, имен которых не помнил, и пару адресов, которые потерял. Ему было известно, что Гарлем – место, где идет постоянная война, днем и ночью, но цели войны он уразуметь не мог.

Его неведение объяснялось не только тем, что воины держали язык за зубами, хотя молчание их выглядело эффектно среди всеобщего гвалта, оно объяснялось также тем, что каждый знал только собственную роль. В конце концов Вивальдо вынужден был, правда, весьма неохотно, признать, что никакого испытания мужества у него здесь не произошло и смысла жизни он тоже не обрел. Погружаясь в эти внешние приключения, он хотел позабыть то, что совершалось в его душе, безжалостно терзая и мучая его изнутри. Может быть, поэтому на обращенных к нему темнокожих лицах иногда появлялась добродушная мина снисходительного презрения. Они, казалось, говорили: раз уж ты сюда заявился, значит, дела твои плохи. Его появление здесь они понимали только как бегство: его либеральные, даже революционные устремления ничего им не говорили. Заурядный белый парень, попавший в беду, – так его воспринимали и не видели ничего необычного в том, что при таких обстоятельствах он прибился к черным.

Подобное выражение Вивальдо иногда ловил и в глазах Руфуса, но отказывался этому верить, решив для себя навсегда, что они с Руфусом держатся на равных. Они были друзьями, и разве ничтожный предрассудок, связанный с цветом кожи, мог играть в их отношениях какую-то роль?! Они спали вместе, пили вместе, трахали девчонок, ругались, занимали друг у друга деньги. А выходило, что каждый что-то таил от другого в своем сердце! Это была своего рода игра, и она стоила Руфусу жизни. Все то, о чем они умалчивали, накопившись, убило его. Зачем надо было таиться? В чем смысл такой игры? Вивальдо отошел от окна, закурил и зашагал взад-вперед по комнате. Может, они боялись, что, заглянув в душу другого, увидят… он испуганно посмотрел в окно, чувствуя, как его прошиб пот… увидят разверзшуюся бездну. Где-то в глубине его сознания запечатлелось: черный всегда ненавидит белого за то, что тот белый. Где-то в глубине сознания Вивальдо боялся и ненавидел Руфуса, потому что тот черный. Они вместе трахали девчонок, а пару раз оба одну – зачем? Что им это дало? Потом они никогда ее больше не видели. И никогда об этом не говорили.

Однажды, когда Вивальдо служил в армии, он и его цветной дружок, получив увольнительную, напились до чертиков в Мюнхене. Был поздний вечер, они веселились где-то в погребке, на столах горели свечи. Рядом сидела девушка. Кто кого подначил? Смеясь, они расстегнули брюки и продемонстрировали ей – каждый – свое мужское достоинство. Не только девушке, но и друг другу. Девушка невозмутимо поднялась и пошла прочь со словами, что не понимает американцев. Но на самом деле она прекрасно все поняла: эта немая сцена разыгрывалась вовсе не для нее. Соблазнять друг друга они тоже не собирались – у них и на уме того не было. Скорее всего, они просто хотели наконец выяснить, кто же из них лучше как мужчина. Интересно, что тогда подумал чернокожий парень? Нет, главное – что подумал он сам? А он подумал: