Филипп Эриа - Время любить Страница 4

В понедельник утром я отвезла Рено в лицей, прошла к старшему надзирателю и изложила ему свое дело. Разумеется, этот чиновник поначалу попытался подсунуть мне одного из своих подчиненных, надзирателя в интернате, но, так как я заупрямилась, он согласился поискать среди учеников. Он предложил мне заглянуть в лицей во время большой перемены. Тут старший надзиратель указал в толпе двух-трех учеников с математического отделения, которые, по его сведениям, могли мне подойти, и велел их позвать. Все они держались куда смелее меня, представились мне и отвечали на вопросы просто, без комплексов, зато я чувствовала себя как покупательница на псарне, ничего не понимающая в собаках. Я боялась ошибиться и торопилась покончить с делом. Один из юношей показался мне симпатичнее других, я намекнула на это инспектору и поискала взглядом Рено. Сын издали следил за всеми фазами этого состязания, затеянного в его честь. Гримаской, движением плеча он давал мне знать, что тот ли, этот ли - все равно... Он был прав: выбор был обычным школьным делом, а я придавала ему слишком большое значение. Я сделала знак Рено подойти ко мне...

Два юноши произнесли: "Привет-привет!", подали друг другу руки, обменялись взглядами, один проделал все это с любопытством, а другой держался начеку. Старший надзиратель счел за благо удалиться, и я очутилась одна в обществе двух мальчиков, которые стояли каждый сам по себе, и у меня было такое ощущение, будто из нас троих я, пожалуй, конфузилась больше всех. Я отлично понимала, что классическая роль заботливой матери - роль неблагодарная не так в глазах учителей, как самих учеников.

Стоя рядом с этими двумя мальчиками, я чувствовала себя до ужаса взрослой. И до ужаса непрошеной на этом школьном дворе. До сих пор я знала лицей лишь по его старым воротам, выходившим на улицу тихого квартала, застроенную старинными особняками. Здесь, у этих ворот, под бахромой тени, падавшей на узенький тротуар, я иногда сюрпризом для Рено поджидала его выхода из класса, когда, конечно, мне позволяли мои дела. Не терпевший толкотни Рено под этим предлогом обычно пользовался боковым выходом, а вся основная масса учащихся предпочитала ворота главного двора, находившиеся на противоположной стороне. И этот главный двор, где мы сейчас стояли, я тоже открывала для себя впервые во всей его протяженности, без клочка тени для защиты от полуденного небесного огня, в зигзагах беготни, в ребяческих криках, не заглушавших грохот автобусов и машин, проходивших по бульвару. Именно здесь должна при моем содействии возникнуть близость между двумя мальчиками, но я чувствовала, что не так взялась за дело... Я сразу пошла в наступление, стараясь быть как можно любезнее.

- Вам удобно начать в ближайшие дни? Пускай сперва будет только до конца месяца, а там посмотрим. Сколько, по-вашему, потребуется часов в неделю?

Не ответив на мой вопрос, юный математик повернулся к Рено:

- Ты не успеваешь или совсем слабак?

- Спросите у нашего учителя.

Мяч был отбит, и Рено тут же добавил:

- Мама, мне пора идти в класс.

И Рено своей солидной походкой направился к подъезду. Я крикнула ему вслед:

- Увидимся вечером дома!

Как только Рено удалился, я, неизвестно почему, почувствовала облегчение. Итак, я осталась наедине с незнакомым мальчиком, мне надо было заставить его разговориться, условиться о плате, и все это удалось мне без труда. Условиться надо было также и о месте уроков, вернее, речь шла о повторении всего курса с самого начала; в этом мы оба были согласны.

- Место? - переспросил он.- Ну, это пустяки. Будем заниматься где-нибудь здесь, в классе, после окончания занятий. Я попрошу разрешения.

Тут только я заметила его провансальский акцент.

И к этому провансальскому говору примешивалась еще какая-то неуловимая интонация, которую я тогда не могла связать с определенной местностью. Странствуя по этому краю, где что ни шаг, то свой микроклимат, я уже давно убедилась, что в горах здесь говорят иначе, чем в долине, даже чуть ли не в каждом поселке существует свой говор, и я почти безошибочно определяла местожительство своих собеседников. Но в голосе этого мальчика пело какое-то неизвестное мне эхо.

- Если бы мы не жили за городом,- сказала я,- я попросила бы вас давать уроки у нас, но дорога идет все время в гору.

- На велосипеде не страшно, но я в интернате и не могу уходить. К тому же у меня велосипеда нет,- добавил он весело.

Интернат. Меньше всего я ждала этого слова, которое сразу изменило облик моего собеседника, и я старалась припомнить, не сказали ли мы с Рено чего-нибудь такого, что могло бы его задеть. Рено был приходящий, а я мать приходящего: значит, оба мы принадлежим к чужой ему породе, и конечно, к породе антипатичной. Однако мой собеседник, бросив это слово, сразу же о нем забыл. Его родные, пояснил он, живут не в городе, а в поселке на небольшой горушке, это отсюда к северу. По воскресеньям он ездит туда автобусом; он сообщил мне кое-какие подробности о своих родных, подчеркнул, что люди они совсем простые. Было сказано это так умно, с таким явным желанием до конца быть правдивым, что я совсем пленилась им и вдвойне пожалела, что Рено обошелся с ним не очень любезно.

- Мой сын будет говорить вам ты, вот увидите. Он у меня немножко дикарь.

- Это заметно.

И он снова улыбнулся.

- Он у вас один?

- А это тоже заметно?

- А как же!

- Я одна его растила. Отец его умер еще до того, как он родился.

Подвижное лицо моего собеседника сразу приняло серьезное выражение.

- Да вы не расстраивайтесь, все обойдется. Главное - начать.

Он хотел меня приободрить, хотя я сама уже приободрилась. Старше моего Рено на два, может быть, на полтора года, но какая поразительная разница! Этот уже переступил порог. Вдруг я заметила, что двор опустел.

- Боже мой, все ученики в классе, у вас будут неприятности.

- Да нет, как-нибудь выкручусь.

Глядя мне в лицо, он отступил на три шага.

- Ну, пока. Я поговорю с вашим сыном, когда он будет уходить.

Он повернулся и хорошим ходом бегуна помчался к зданию лицея.

Звали его Пейроль.

Итак, жребий брошен. Но шли дни. Уроки проходили в лицее, и, таким образом, я оставалась в стороне, впрочем, я всегда старалась держаться так, чтобы не очень навязывать себя сыну. Правда, система эта в области математики не увенчалась особым успехом, но разве больше дала пользы моя неусыпная бдительность, которую я стала практиковать в последнее время, и не лучше ли, чтобы Рено по собственному почину осознал свою слабость и грозящие ему неприятности? За мной тоже водилась слабость, присущая обычно папам и мамам, которые, приняв какое-нибудь основополагающее решение, с облегчением вздыхают и уже ни во что больше не вмешиваются. И даже думать о том не желают. Я сделала то, что необходимо было сделать. Всего на короткий миг - от субботы до понедельника - нашу добрую близость с сыном омрачили заботы, но близость тут же восстановилась.

Как-то, когда мне по делам пришлось отправиться с утра в город, примерно в полдень, я оказалась вблизи лицея; как обычно, я поставила машину в соседнем переулочке, Рено не ждал меня и, когда уже садился на свой мопед, я незаметно махнула ему рукой.

- Смотрите-ка, прикатила!

- Как видишь, прикатила. И даже подумала, что с моей стороны было бы весьма мило пойти поздороваться с Пейролем.

- Это еще зачем?

- Хотя бы из простой вежливости, он ведь с тобой достаточно возится.

Ни слова, ни ответа. Я терпеливо ждала. Не особенно долго.

- Понимаешь, мама, не стоит тебе мешаться, если ты, конечно, хочешь, чтобы у нас с ним все получилось гладко.

Даже не сами эти слова, а тон, каким они были произнесены, уколол меня. Рено стоял возле машины, и мне достаточно было нагнуться к рулю, чтобы видеть его всего. Он, очевидно, догадался о моем неудовольствии, потому что тут же сказал потише:

- Прости меня.

Я махнула рукой, давая знать, что мне его извинений не требуется. Всякие "прости" и "извини" были не в нашем обычае. Когда Рено был еще совсем крошкой и совершал серьезный проступок, как-то: злился, нарочно что-нибудь портил или ломал, дерзил, что было, впрочем, вполне естественным для того уже истекшего периода,- я никогда его не наказывала, я молча уходила, так что у него хватало времени одуматься и самому прибежать ко мне. "Мамми, я пришел просить у тебя прощения".- "А мне этого не нужно. Мне твои извинения не важны. Мне важно, чтобы ты не повторил сегодняшнего. А главное, ничего не обещай, слышишь? Не велика заслуга не делать чего-то по принуждению". Мои слова всякий раз озадачивали его, смущали. И как-то раз он прямо выразил свои чувства: "Понимаешь, если я попрошу у тебя прощения, то потом не стану об этом думать". Сообразил-таки, что именно поэтому. В тот день, глядя на его надутые губенки, я еле удержалась от смеха. А ему шел всего шестой год.

Тем временем Рено погрузил свой мопед на заднее сиденье машины, а сам устроился рядом со мной. Я включила мотор. В глубине души я придерживалась того же мнения - нечего мне вмешиваться в их занятия.