Михаил Анчаров - Дорога через хаос Страница 4

…Война кончилась, когда мне было два года.

Жил я без потрясения на пятом этаже. Так, разве что занудство одно. Да ну их, потрясения. Насмотришься в кино, как люди жили, и хватит. Сейчас по-другому живут. Всё я к тому времени перепробовал; и модельки были, и барахло приличное, не хуже, чем у людей, и на Княгиню глаза пялят, мне завидуют, и даже любовь встретил. Только она короткая оказалась, эта любовь, – до загса.

Наутро после ресторана и первой нашей с ней постели Княгиня сказала:

– Больше я ни о чём не мечтаю. А то, что ты рабочий, это ничего. Не век же ты будешь рабочим, правда? Поцелуй меня сюда.

И показала на грудь.

На этом наша любовь кончилась.

– Ладно, слезай с тумбы. На лекцию опоздаем, – сказал я.

– С какой тумбы?

– Это поговорка такая.

– Ты какой-то странный.

– Это потому, что мне тоже больше мечтать не о чем.

– Я тебя разочаровала?

– Нет, что ты.

– Это потому, что я ещё ничего не умею. Ты подожди, я научусь.

– Чему?

– Всему. А детей нам не нужно пока, – а вдруг ты институт не кончишь?

– Чтобы детей делать, высшее образование не требуется. Годится моё среднее. Может быть, после этой ночи забеременеешь.

– Не бойся. Я таблетки приняла. Маме жена начальника отдела привезла из ФРГ.

– Мама твоя любит юмор, – говорю.

– Нет, мама юмор не любит. Она считает, что юмор – это вульгарно.

– Скажи, почему тебя Княгиней прозвали?

– Я в школе в драмкружке играла княгиню Волконскую. Мы ставили поэму Некрасова “Русские женщины”. Читал?.. Я на неё лицом похожа.

Я говорю:

– Читал… Только там про русских женщин, а не про лицо. Хотя это давно было.

– Верно? – Она поднялась с постели. – Сейчас главное – лицо. Такое время. У кого лицо, тот пробивается.

А я думал, что она молчаливая.

– Ты знаешь, за эту ночь я стала совсем другая. Ты знаешь, мне про тебя говорили ещё до того, как ты меня увидел. Все говорили “художник, художник”. Я тебя сразу по описаниям узнала, когда ты мне там, в буфете, руку поцеловал. Я подумала: “Ну, точно. Совсем такой. Молва – великая вещь”. Не притворяйся – у тебя же слёзы на глазах. Это от счастья?

– От счастья, – говорю я.

Толпа в музее – не протолкнёшься. Куда идти – не поймёшь.

– Вы на выставку?

– Нам польскую картину.

– Не понимаю вас. У нас много картин… Проходите, пожалуйста.

Илларион говорит:

– Давай сначала коней посмотрим?

– Каких коней?

– Выставка наверху, а справа кони. Я разглядел.

– Коней потом, –говорю. – Кони не привозные.

Стали пробиваться на выставку. Сначала пошли в залы, где меньше людей, потом – где побольше. Картин много, и все разные.

Странно, но я тогда впервые заметил этот разнобой.

Я думал, что картина от натуры зависит. Какая натура – такая картина. А тут заметил – два портрета рядом висят, а друг на дружку непохожи. Не лицами непохожи, а картины непохожи. А как выбрать, которая лучше и какую смотреть?

– Илларион, – говорю. – Так дале не пойдёт. Давай искать ту знаменитую. Иначе очумеем.

Илларион спрашивает у женщины во фраке – как стюардесса, только старая:

– Мамаша, какая самая лучшая польская картина?

– Польская? Здесь все из польских музеев.

Мы пошли.

– Мальчики, стойте! Вам, наверно, “Девушку с горностаем”?

– С каким горностаем?

– Картина Леонардо да Винчи “Девушка с горностаем”. Во-он в том зале, в центре, видите? Только там очередь большая.

– Опять очередь? – спрашиваю. – Не пойдём.

– Нельзя, – говорит Илларион. – Не обижай. Меня в конторе спросят.

Сейчас вспоминаю то время – таких двух идиотов на всей планете только двое было.

Боже мой! Даже страшно подумать, что было бы, если бы я её не встретил. Так бы слепым и жил.

Она всех ошарашивала, кто к ней постепенно подходил. Я по лицам видел. Но и я, видимо, дозрел к тому году.

Поверите ли, как только стюардесса сказала – Леонардо да Винчи, у меня в сердце – щёлк! – тот самый? А я думал, что он где-то в незапамятных временах, а он под боком. А как сказала – “Девушка с горностаем”, я прямо завыл молча – только бы судьба не подвела.

Не подвела.

– Молодой человек, нельзя задерживаться. Люди посмотреть хотят.

Илларион меня за рукав тянет.

– Дурачок, можно снова в очередь стать.

Разве расскажешь?

Разве расскажешь? Надо увидеть. На то она и “Девушка с горностаем” Леонардо да Винчи.

Я только теперь знаю, если картину можно рассказать – она не нужна. Но про девушку эту – можно.

Сидит. Умница. Всё.

Если бы я такую встретил, я бы за ней на четвереньках пополз бы через пол-Москвы, да она бы не позволила.

Эта не подведёт. Она нарисованная.

На земле таких не бывает. Только в космосе. В космосе Леонардо да Винчи, и ни в чём другом. А никто другой так далеко не залетал. Это я теперь знаю.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Сцена перед занавесом. Вечер. Ворота Флоренции. Выходит высокий человек.

Леонардо

(негромко)

Уходит день. На башнях облаков

Певучий след оставил тихий вечер.

Уходит день… Как горестно, как жалко.

Ещё один поклон календаря.

Семнадцать лет из жизни укатилось

И унесло пылающий Милан.

Минуты завиваются в часы,

Часы в года, и стрелки кажут вечер.

Садится солнце, холодеет небо,

А там гляди, уж золото волос

Луна засеребрила сединою.

Старик… Старик… Морщинистое имя…

Ограбленная молодость моя!..

Пауза.

Как пахнут эти розы!.. Этот запах

Так ярок, что почти звенит как песня,

Как будто юность и как будто я

Не флорентийский мастер Леонардо,

А снова жизнерадостный юнец,

Которому рассказывал учитель

Историю занятную о том,

Как некий человек всю жизнь старался

Систему мирозданья угадать…

Всё зыбко, мир дал трещину, синьоры,

В которую, свернувшись как папирус

Со стёртыми, забытыми значками,

Летит вся современная культура…

Деянья наши – просто письмена,

Начертанные слабою рукою

Кусочком мела на слепой стене,

Рад человек, себя увековечив,

И вся стоит исписана стена…

Но вот из бездны возникает вечер

И рукавом стирает письмена…

Пауза.

Как страшно возвращаться стариком

Туда, откуда уходил щенком…

Никто не ждёт… Не нужен никому…

Вернулся я к началу своему…

Привет тебе, Флоренция!..

(Входит в городские ворота.)

Занавес открывается.

* * *

…Раньше говорили – найти своё место в жизни, и это означало буквально место в пространстве, территорию, место работы. Так и говорили: у него есть место, он получил хорошее место. Или поместье, или город, который по-польски тоже “място” – город, огороженное пространство вроде огорода. А теперь?

Теперь известно, что жизнь – в движении и место в жизни – это место в процессе. И человек понял, что он часть процесса. И затосковал.

Потому что ему объяснили – он не сам едет куда хочет, а его везут как запчасти процесса.

…Небо бесконечно.

…Всё казалось, что можно что-то сделать.

…Якушев мне сказал:

– Что такое ремесло? Это “не хуже, чем у людей”.

Уровни могут быть разные, но изготовленная вещь имеет предварительный эталон, иногда – шаблон, штамп. И есть с чем сравнивать.

А искусство – это новинка.

…У искусства тоже есть эталон, но внутренний и движущийся. И он отыскивается в самом процессе работы, и называется – идеал.

У ремесла – эталон, у искусства – идеал.

Все неприличия в искусстве возникают от путаницы – эталон и идеал.

…Это не разница в определениях, это разница в сути.

Эталон – это то, с чем можно сравнить изготовленную вещь. А идеал сравнивать не с чем, разве что с другим идеалом. Запомним это.

К эталону мы можем предварительно стремиться, а идеал должен быть отыскан в самой работе.

Эталон стоит на месте, и мы к нему движемся, а идеал уходит от нас как горизонт.

Ремесло останавливается, когда эталон достигнут. Искусство останавливается, когда продолжение ухудшает вещь.

Отсюда совершенно разная оценка законченности.

Ремесленная вещь закончена, когда достигнут эталон. Произведение искусства должно быть закончено в любой момент изготовления.