Ганс Эверс - Смерть барона фон Фриделя Страница 4

О, как они безобразны! Ни один индеец не дотронется до поганых животных, которые мародерствуют на их кладбищах. Одни только негры едят их. Они ловят их, откармливают и варят себе отвратительный суп из них. Или же просто хватают их живьем, отламывают у них клешни и высасывают их. И на обезоруженное животное нападают другие крабы и пожирают его живьем: от него не остается ни одного крошечного кусочка№ крак, крак, ломается панцирь и скорлупа№

Эта женщина, я знаю, не что иное, как большой, отвратительный краб. Но неужели я превратился уже в падаль, которую она почуяла, которую она хочет выкопать и сожрать, обглодать добела все мои кости? О да - она хочет моего мяса, чтобы самой жить. Но видишь ли: я не хочу тебе позволить съесть себя. Напротив, я уничтожу тебя - я отломаю у тебя клешни и высосу их, как негры№

***

Стр. 896. Почерк барона.

Однажды во время моего пребывания в Буэнос-Айресе я был как-то в Theater Royal. Мы сидели в ложе - Вальтер Геллинг, две кокотки и я. Мы пили шампанское, много шумели и задвинули, наконец, решетку. Никто из нас почти не смотрел на сцену, только иногда кто-нибудь выкрикивал из ложи в залу какое-нибудь грубое замечание№ так мы острили. На сцену вышла певица - ах, да ведь это была подруга Уитлея; мы выпили за ее здоровье и выкрикнули ей, что желаем ей к рождению болизнецов, - весь партер загоготал от восторга. Когда наконец на сцене появилась девушка с Looping-de-Loop, то Геллинг был до такой степени пьян, что едва издавал какие-то нечленораздельные звуки; капельдинеры стащили его вниз, и обе женщины повезли его домой. Я остался один и продолжал пить.

Потом выступили три молодых янки, глупые, безобразные парни, которые орали глупые песни. Публика свистела, шикала, бранила их и посылала к черту, но парни все-таки вернулись назад, на сцену. На этот раз они не пели, они плясали, отбивая такт матросского танца своими твердыми каблуками. Все скорее двигались их ноги, все сильнее отбивали ноги по песчаному полу. Я посмотрел в программу - это были трое Диксонов.

Когда я снова посмотрел на сцену, то Диксонов там больше не было - я видел только шесть ног, которые в бешеном темпе отбивали такт, семенили, стучали друг о друга и топали по доскам. Шесть ног, шесть стройных черных ног.Занавес опустился, и публика стала аплодировать. Люди ничего не заметили и теперь ничего не видели, когда - одна за другой - к рампе подошли шесть ног, отвешивая поклоны. Шесть черных ног трех Диксонов.

Кто украл у них туловища? Нет, это было не так - наверное, нужны были ноги, а не их тела. Тела ничего не стоили: беобразные головы, впалые груди, узкие плечи и обезьяньи руки - кому все это нужно? Но эти шесть ног: со стальными мускулами, стройные, сильные - шесть великолепных ног!

Моя гостиница находилась на улице 25 Мая. Рядом, в опустевшем казино, раздавался еще шум; я зашел туда. На сцене были три женщины Грациэлла-трио - так гласила программа. Это были скучные белокурые девушки в длинных синих платьях, с разрезом на боку. Они пели какую-то песнь и во время припева высоко поднимали юбки вверх. Нижних юбок на них не было, ноги были в черном трико. Это были стройные, сильные, стальные ноги№ и я сейчас же увидел, что эти ноги принадлежали трем диксонам.

Меня охватил страх№ я знал, что и у меня что-нибудь украдут. Не одни только ноги№ все. Но это продолжалось только одно мгновение, потом я расхохотался. Мне вдруг пришло в голову: что если Диксоны застраховали себя против кражи? Наверное, эти три женщины отдали им свои тощие, старушечьи ноги, а сами разгуливают по свету на прекрасных диксоновских ногах. Но как же Диксонам сказать, что их обокрали, - ведь страховое общество, конечно. Откажется уплатить им, и тогда дело дойдет до суда.

Я пошел в гостиницу и написал трем Диксонам письмо. Я предложил себя в свидетели№

x x x

Большие сады.

Стр. 914. Женский почерк.

Не в Цинтре, не в Искиа и не в Эсте. И не тот темный в Чизльхерсте, и не в Лакроме, и не в Шверине. И не волшебный сад в Гаити, который развел немецкий поэт, когда он разыгрывал консула в негритянской стране.

Нет, нет, не они. Быть может, все - и все-таки ни один из них. Быть может, каждый из них по разу - когда падает истинное слово; когда нечто, что было, сожрет то, что существует теперь; когда прошедшие времена превратятся в будущее, когда прекрасная ложь разобьет грязную правду.

Быть может, тогда.

Усталая, еду я верхом на лошади в вечерних сумерках. По полям и по лесам - где-то. Но вот я доехала до стены, до длинной серой стены, а по обе стороны - высокие деревья. Там, там за ней находятся большие сады.

Когда-нибудь стена разрушится; в одном месте только узкая решетка скрывает тихие тайны. Я должна посмотреть на нее. Длинные дороги, ровные луга, и все беспредельно. Густые кустарники, в которых спят сновидения, темные пруды с лебедями, которые будут петь в ночную пору. И ни одного звука, ни малейшего, едва слышного, звука.

Если я увижу ворота, то сойду с седла, поцелую ноздри своего вороного коня. Хлыстом я слегка ударяю по тяжелому железу - теперь, я знаю, раскроется решетка. Тихо, тихо - петли не заскрипят. Широко распахнутся громадные ворота - и меня примет в свои жадные объятия большой сад.

Вдали, под платанами идет прекрасная женщина. Когда она идет, шаги ее звенят, подобно звону синих колокольчиков; когда она дышит, ее дыхание светится, подобно серебристому туману. Когда она улыбается, соловьи забывают петь, когда она говорит, с ее губ скатывается жемчужина. "Мальчик, - говорит она мне, - милый мальчик". И я так рада, что она меня, маленькую девочку, называет мальчиком.

"Милый мальчик," - говорит она мне и целует мои руки. Когда она берет мои руки и целует их, то мне кажется, что нет ничего на свете, что могло бы сказать мне так много. Великий покой светится в глазах прекрасной женщины и великий, сладостный покой будет меня лобзать, скоро - лишь бы мне увидать ворота.

Но никогда не найти мне ворот. Когда-нибудь стена разрушится; в одном месте только узкая решетка скрывает тихие тайны, в нее я загляну. Густые кустарники, темные пруды, длинные, длинные дороги, и все беспредельно. Потом опять стена, длинная серая стена, и по обеим сторонам высокие деревья.

Усталая, еду я верхом на лошади в вечерних сумерках. По полям и по лесам - где-то.

x x x

Стр. 919. Почерк барона.

Я хорошо знаю, что это была шутка, и я от души смеялся бы над ней, если бы это случилось с кем-нибудь другим. Я не могу переварить этой дерзкой обиды еще и сегодня, десять лет спустя. И если мне придется когда-нибудь встретиться с графиней или с тем пошлым остряком, который внушил ей эту мысль, - то отхлещу их по лицу своим хлыстом.

Черт возьми - ведь графиня Изабо не была святой! Она была любовницей гусара, и польского скрипача, и господина Сташинга. Я почти уверен в том, что она была также в связи со своим шофером. Я Бог ее знает, с кем еще. Почему я тогда за ней ухаживал - да просто потому, что она мне нравилась, потому что она была красивая женщина и была в моде, когда я жил в Спа. Да, я много труда положил на то, чтобы добиться ее благосклонности, гораздо больше, чем ради какой-нибудь другой женщины. Наконец, во время бала в казино дело наладилось. Мы сидели в нише, и я заговорил с ней - я знаю, что говорил хорошо. Она бледнела и краснела от этих жгучих слов, которые врывались в ее изящные уши и прожигали ее мозг. Она не протянула мне даже руки, когда встала, она только сказала: "Придите ко мне в замок сегодня ночью в три часа. Вы увидите свет в одном окне, влезьте в него. И она быстро ушла, пошла танцевать кадриль с каким-то финским художником.

Ночью я перелез через решетку сада и побежал к замку. Я сейчас же увидел окно, в котором мерцал свет сквозь закрытые ставни. Я взял лестницу, которая стояла у стены, быстро влез по ней и тихо постучал в окно. Но никто не ответил мне. Я постучал еще раз. Потом я осторожно открыл окно, раздвинуб ставни и вошел в комнату.

Я сейчас же увидел, что попал в роскошную спальню графини Изабо. На диване лежало ее платье, ее шелковое желтое платье, которое на ней было вечером. Она сама - ах, свеча горела там, за пологом. Там была ее кровать она там. Тихо назвал ее по имени - ответа нет; только тихий шорох раздался из-за полога. Я быстро разделся, подошел к пологу и отдернул его. Там стояла широкая низкая пышная кровать графини - пустая. К ножке кровати был привязан старый, тощий козел, который таращил на меня глаза. Он поднялся на задние ноги и громко заблеял при виде меня.

Не помню, как я оделся. Лестницы у окна больше не было, и я должен был спрыгнуть вниз. Быть может, это мое воображение, но мне показалось, что я услышал, как смеялись два голоса, когда я бежал через сад.

Рано утром я уехал из Спа. Случайно я познакомился в Гамбурге с Амундсеном и отправился с ним на Север.

О нет, это вовсе не было шуткой: это было низкое, возмутительно оскорбление, это был афронт, какого я еще ни от кого не получал. Тогда я еще не отдавал себе полного отчета в свлучившемся, я чувствовал себя оскорбленным и униженным - в от и все. Но теперь я смотрю на все это иначе. Если бы она взяла козу, то это было бы шуткой. Это была бы дерзкая, обидная шутка, но все-таки шутка, остроумная шутка. Этого нельзя отрицать. Тогда казалось бы, что она хотела мне сказать: "Глупый, самоуверенный мальчишка, ты хочешь покорить графиню Изабо? Ту, которая выбирает возлюбленных по собственному желанию? Ах, уходи, мой милый, и утешься со старой тощей козой - она для тебя достаточно хороша!"