Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются Страница 4

Все чаще, чаще перестук колес. Дома, строения попадаются все реже, и вот уже до самого горизонта, насколько хватает глаз, расстилаются бескрайние поля. Тянутся бесконечные нотные линейки телеграфных проводов, нагоняя сон. Вместо нот — птицы. Толстяк начинает напевать, тихонько, словно про себя. Эту песню он услышал на мосту. Колеса подхватывают мелодию, отстукивают тот же ритм.

Прямоугольные участки, засеянные кукурузой, полоски земли медного цвета, поля зеленого клевера как бы накручиваются на ось колес. Забавная оптическая игра, грациозный танец природы.

Вдруг кто-то хлопает его по плечу. «Какого черта!» Толстяк поворачивается и видит усатого человека в железнодорожной форме. «Никак контролер».

— Ну, чего тебе?

Лицо усача принимает официальное выражение, и он показывает компостер.

— Предъявите билет!

— У меня нет билета, — говорит пассажир и с невинным видом пожимает плечами.

— Тогда слезай! — И чтобы придать больше убедительности своим словам, усач толкает его ногой.

Шпалы мелькают так быстро, что, кажется, между ними нет промежутков. Под ступеньками все сливается в одну сплошную бесцветную ленту. Толстяк с силой сжимает поручни, затем, рассердившись, встает во весь рост. Усач напуган этим толстым великаном. Он становится вежливее:

— Ну, тогда я составлю акт.

И он действительно достает из кожаной сумки несколько листков бумаги, вынимает из-за уха огрызок химического карандаша, слюнявит его и строго спрашивает:

— Фамилия?

— Хорват, — отвечает толстяк.

— Профессия?

Эти формальности кажутся Хорвату смешными. Несколько часов назад все в мире перевернулось, а этот железнодорожник продолжал автоматически, упрямо выполнять свой долг, словно ровным счетом ничего не произошло. Что ему сказать? Что он прядильщик?.. Может быть, контролер никогда и не слыхал о такой профессии… У толстяка мелькает мысль. Он улыбается:

— Политический заключенный.

Пассажиры на площадке смеются.

Контролер смущенно покашливает, потом, рассердившись на столпившихся вокруг пассажиров, требует и у них билеты.

Хорват снова опускается на ступеньку. По-прежнему навстречу бегут шпалы, с той же быстротой сменяют друг друга телеграфные столбы, а мысли текут все медленнее, все спокойнее. Лица товарищей по заключению блекнут в памяти, отступают, проносящиеся мимо поля теряют свои очертания, расплываются. Причиной тому сон или слабость, наступившая после долгого напряжения. В общем, это одно и то же. На стуле против камеры мелодично похрапывает ночной надзиратель; в длинных тюремных коридорах раздаются шаги хромого священника, словно танцующего вальс, из соседней двадцать седьмой камеры слышится сухой чахоточный кашель заключенного, его голос похож на голос прислуги Бухольтца с улицы Фенешан, где когда-то жил Хорват. Как он ни старается, он не может представить себе ее лицо: помнит только, что у нее был чересчур выпуклый лоб и волосы песочного цвета. В свободные часы, примерно после четырех, закончив мыть посуду, она выходила на балкон и, приподымая кончиками пальцев подол, напевала: «Adié, adie, mein kleiner Gardeoffizier, adie…»[2]

«Где-то она теперь? Может, вышла замуж, и у нее есть дети?.. Знает ли она, что мы перешли на сторону русских?.. Но что это я вдруг вспомнил о прислуге Бухольтца с улицы Фенешан?.. Вот чушь-то! А контролер, который потребовал у меня билет, понимает ли он, какой сегодня день? Пойти к нему и спросить, но ведь тогда нужно подниматься». Толстяк отказывается от этой мысли. А впрочем, что ему скажет контролер? «Оставь меня в покое, будь доволен, что я не составил акта. Я не занимаюсь политикой, мне сорок восемь лет, и у меня пятеро детей, а жена страдает ревматизмом. Она простудилась, когда рожала Енаке, восемь месяцев пролежала в постели, теперь ей лучше. Жена сама белит стены в наших комнатах старой платяной щеткой вместо малярной кисти, и никто на свете не умеет делать такой вкусный сливовый мармелад, какой делает она. Второй ребенок у нас очень умный, у него светлая голова, во втором классе лицея он получил награду — четыре толстые книги. За дом в Микалаке мы уже выплатили, остались должны только черепичному заводу Мушонга в Лугоже».

Поезд замедляет ход, вдали появляются первые станционные постройки Арада, затем перрон. Хорват спрыгивает с подножки и, отыскав глазами контролера, подносит два пальца к виску, приветствуя его.

Мать Андрея Хорвата Маргита не была повенчана с мужем. Поэтому она дала Хорвату свою фамилию. Отец его, угрюмый моц[3], кое-как обосновавшийся в городе, счел лишним тратить деньги на такие пустяки, как венчание. Это был по-своему рассудительный человек, лишь в отношении цуйки не знал меры. Весной в начале первой мировой войны он сорвался с лесов и разбился насмерть; его бесплатно похоронило благотворительное общество. Дом помощи и Строительное общество уплатили госпоже Хорват 4 500 леев.

На полученные деньги вдова прожила полгода, потом нанялась прачкой в мастерскую химической чистки. Она проработала там десять лет, пока не уволили. В течение нескольких лет по средам и субботам она мыла окна на станции. Она и не заметила, как ее мальчик вырос. В один прекрасный день вдруг оказалось, что Андрея забирают в армию, потом, к своему удивлению, она узнала, что мальчик женится. И когда только успели пролететь годы?.. Но кто мог ей ответить?.. Позднее, невестка как раз родила ей внучку, она спросила себя, бывало ли ей хоть раз за все эти годы грустно. Да, бывало… Андрей связался с людьми, вечно сидевшими по тюрьмам. Она никак не могла понять, почему нужно арестовывать тех, кто не ворует, не убивает, кто хочет только добра другим. Видно, уж так положено господом богом. Правда, несколько раз она пыталась наставить сына на правильный путь, но Андрей был неизлечим.

Смерть застала ее с тряпкой для мытья окон в руке два года назад, в субботу, после обеда. Андрей сидел тогда в тюрьме. С тех самых пор он не был дома.

И вот он снова здесь.

Жаль, что Маргита умерла, так и не поняв, зачем ее сыну понадобилось столько лет провести в тюрьме.

Город, как показалось Хорвату, нисколько не изменился, разве что стал еще грязнее, еще запущеннее. Но и такой, с печальными серыми домами, он был ему родным и близким. Радуясь окружающему, чувствуя какую-то легкость во всем теле, Хорват быстро шел по направлению к Бужаку, туда, где высились трубы ТФВ — текстильной фабрики Вольмана.

В детстве эти трубы казались ему огромными пальцами, прибитыми к небу, они пугали его. И всякий раз, выходя вечером из дому, он поворачивался лицом к кирпичным пальцам, желая удостовериться, что они не сомкнулись в гигантский кулак, чтобы сокрушить все вокруг. Ни за что на свете он не подошел бы к ним поближе. Позднее страх прошел, высокие трубы теперь безмерно восхищали его.

Он считал их своей собственностью. Если бы он не стеснялся, он постарался бы узнать, так же ли высоки американские небоскребы. Он досадовал на себя за то, что у него никогда не хватало терпения проследить, как трубы рвут на части облака. Но он любил представлять себе это зрелище: трубы, как зубья гигантского гребня, рвут облака на белые длинные полосы, похожие на ленты.

Он подошел к воротам фабрики. Вахтер Мариан стоял, как всегда, прислонившись к своей деревянной будке. Этот человек не ощущал бега времени. Для него все определялось концом дежурства, приходом смены. Не важно, было ли это часом раньше или часом позже.

— Ты опоздал, толстяк.

— Да, есть немного, — сказал Хорват и улыбнулся. К чему объяснять, что он опоздал почти на три года.

Фабричный двор совсем не изменился. Только асфальтовые дорожки кое-где потрескались от времени и жары. В остальном все было так же, как и три года назад.

Сквозь большие высокие окна цехов проникают тяжелые запахи кислот. Здесь расположены прядильня, граверный цех, красильня, чесальня. А за ней котельная. Туда-то и направляется Хорват.

Когда он впервые пришел на фабрику, в котельной была всего одна кирпичная стена. Остальные три были сложены из бревен и обмазаны красной известью. Старый барон не пожелал ни гроша вложить в это здание:: он мечтал заменить котлы дизелями. От жары и пара красная известь отваливалась от бревен. Котельная напоминала жалкую деревенскую лачугу. Работавшие во дворе поденщики в морозные дни вваливались сюда греться и выходили только под угрозой снижения поденной платы. Трифан, кочегар, гнал их лопатой: они мешали ему поддерживать нужное давление в котлах.

Хорват открывает железную дверь.

— Трифан!

Кочегар поднимает глаза! Обрадованный, он бросает лом.

— Вернулся…

Они обнимаются.

Трифан замечает, что выпачкал друга сажей. Смеется.

— Ты черный, как черт…

— Ничего… Так не забудь… Трифан…