Генрих Бёлль - Чужой монастырь Страница 4

— Отлично сказано, — произнес я. — Цветочная пыльца — почем четверть фунта?

Халль поднял взгляд, подозрительно посмотрел на каждого, потом на меня:

— Штольфулер и Меффль стоили меньше, чем четверть фунта цветочной пыльцы, молодой человек. Мне, конечно, хотелось бы называть вас юношей, а еще лучше — милым мальчиком.

Улыбаясь, я занялся шоколадным пудингом, от которого, как мне показалось, пахло сливками.

— По мне, так уж лучше «милый мальчик», — сказал я, — не каждый выглядит на свои года.

— Мужчина должен всегда выглядеть на свои года, — сказал Халль.

— Но не старше, чем он есть на самом деле, — сказал я, — не на сорок, если ему вчера исполнилось тридцать.

Пастор положил руки на стол. Гребель и Гесс, не спуская глаз с Халля, чуть-чуть отодвинулись от стола. Халль тихо застонал, потом посмотрел на пастора, который примирительно качал головой.

— Следовательно, вам двадцать семь, раз уж вы выглядите на семнадцать, — сказал Халль.

— Точно, — ответил я, — пыль — не цветочная пыльца, — мы с вами почти ровесники, господин Халль, а вообще-то ваше жаркое остынет.

Пастор убрал руки со стола, Гребель и Гесс снова придвинулись к столу.

— Могу ли я предложить господам кофе? — спросил пастор и извлек из тайников черного сюртука банку с растворимым кофе. — Дополнительный доход от похорон американского солдата. Строго говоря, натуральные доходы тоже облагаются налогом. Таким образом, я считаюсь с возможностью вашего визита ко мне.

Даже Халль нехотя, но засмеялся и отодвинул от себя тарелку, он почти ничего не съел; он видел, что я это вижу, а поэтому я решил промолчать.

После обеда я ревизовал у сестер Германс тысяча девятьсот сорок восьмой год; примечательно, что он был убыточным и вклад трех девиц в сберегательной кассе уменьшился с двадцати трех тысяч марок чуть ли не до пятнадцати. Около половины третьего я принялся, выполняя данное мне поручение, выписывать контрольные цифры: счета издателей молитвенников, бумажных и табачных фабрик, фабрик игрушек; их передадут соответствующему финансовому управлению, и они поступят в качестве отправных материалов к тамошнему ревизору. Несмотря на то что в комнате никого, кроме меня, не было, я внезапно покраснел в третий раз. В задумчивости продолжал я свою работу. Постоянно краснеть мне было неприятно, хотя и представляло некоторый интерес. Я должен был, вне всяких сомнений, познать психологические основы этого явления, поехать как-нибудь в город в университетскую библиотеку и попросить старину библиотекаря Кремеля, не раз выручавшего меня во время учебы, подобрать литературу. Я ведь не краснел не только когда произносил «Клянусь Богом», но и тогда, когда приглашал фрау Гербот, барменшу из Хургенбаха, подняться ко мне в комнату или предлагал ей деньги после того, как она мне угрюмо отказала, в результате чего схлопотал оплеуху, причем весьма болезненную. (Какая она хорошенькая, я разглядел потом, когда она, улыбаясь — что было, то прошло, — угостила меня в знак примирения коньяком и сказала: «Вы просто обратились не по тому адресу, это случается».)

Я механически вписывал в отпечатанную таблицу: «Вдова Бергес, Шмаленбах, фирме Германс, Броссендорф. 3.12.1948 — 12,28 марок (пластилин)», «Бохазки и Ко, Дролендорф, фирме Германс, Броссендорф. 8.12.1948 — 37,60 марок (рождественские игрушки)».

В доме стояла тишина. Мария сидела в лавке у электрического камина и вязала; иногда я слышал разговоры, в большинстве случаев с женщинами, на смешанном диалекте, из которых я смог разобрать, что Мария давала им советы по поводу рождественских подарков, то и дело отказывалась от заказов, замечая при этом:

— Ты же едешь в город, купи там, обойдется дешевле, нежели я попрошу это прислать.

Она долго беседовала с каким-то брюзгой, по-видимому, об электрических железных дорогах; до меня доносились слова: «стрелки», «сигналы», «поршни»; потом — со звонкоголосой женщиной о куклах. Мне уже начинал нравиться тарабарский диалект.

Клара «ушла в поле» с лопатой и киркой под мышкой, Анны не было ни видно, ни слышно.

Я собрал свои принадлежности, привел в порядок документы сестер Германс и связал их снова по годам тем же самым зеленым шнурком, который развязала и смотала Мария; осторожно извлек перочинным ножом из стола кнопки, сложил коричневую упаковочную бумагу и положил четыре кнопки назад в коробочку, которую Мария принесла из лавки и положила на книжную полку. Я слышал, как вернулась Клара, протопала по двору, прислонила лопату и мотыгу к стене: два коротких удара по подставке для инструментов; она развела в кухне огонь, набрала в котел воды; церковные башенные часы пробили четыре. Я порвал таблицы с контрольными цифрами, открыл маленькую печку в углу комнаты, бросил в нее обрывки, подождал, пока они не вспыхнули от жара брикетов, сел за стол и начал писать отчет. Когда я добрался до третьей фразы: «Мне представляется целесообразным довести до сведения досточтимых господ налогоплательщиков, что точный учет расходов выгоден как им самим, так и властям...», в комнату вошла Клара с подносом: на нем стоял кофейник, рядом лежали белый хлеб, масло и джем. Я встал, освободил ей место. Она попросила меня подержать поднос, а сама в это время расстелила скатерть. Я пересчитал чашки, их было четыре. Забрав поднос, она, хихикая, сказала:

— Это будет взятка, если мы предложим вам чашку кофе?

— Нет, — ответил я, — даже если бы вам и надо было дать мне взятку, чашка кофе не являлась бы взяткой. Да это и не помогло бы.

С некоторым раздражением расставила она тарелки, затем чашки.

— Видно, Юпп Гребель себе на уме, раз он присылает к нам такого человека, как вы.

— Он что, здешний? — спросил я.

— Нет, он родом из Хонндорфа, но вырос здесь, по соседству с нами, у дедушки. Я ходила вместе с ним в школу. Он всегда умел хорошо считать. И петь тоже. И парень он был не промах. Мария! — крикнула она громко. — Мария!

Четвертая чашка осталась пустой. Я выпил кофе, съел кусок белого хлеба без джема и даже послушал Марию, расточавшую мне любезности.

— Мы и не подозревали, что чиновники налогового управления такие приятные люди.

— Я тоже не мог себе представить такими моих первых клиентов.

— Зима, наверное, будет что надо, сухая.

— Было бы неплохо провести здесь зиму.

На что Клара:

— Вот это уж наверняка в ваши планы не входит.

На этом мой запас тем для разговора иссяк, повода задержаться у меня не было, я попрощался.

— Быть может, когда у меня кончатся карандаши, я снова зайду к вам в качестве покупателя.

Мария проводила меня до дверей. Когда я подал ей руку, она на какое-то мгновение задержала ее.

— Я не знаю, должна ли я пожелать вам удачи, — прошептала она и добавила еще тише: — Будьте осторожны, с Фрицем Халлем шутки плохи.

Я кивнул, и она смотрела мне вслед, пока я шел через площадь к Шверресу. Только что пробило четыре, а моя служба кончалась в шесть.

Шверрес оказался лысым, маленьким и тучным человеком с бледным лицом; продувная бестия, подумал я, пока он моргая смотрел на меня поверх очков, запутать отчетность для него пара пустяков. Он долго глядел на мои ботинки, потом снова поднял глаза, посмотрел на меня совсем иначе и проговорил:

— Теперь они делают хорошие протезы — полюбуйтесь-ка на мои! — Он задрал левую штанину, показал мне свой топорный протез, снова разгладил брюки и произнес: — В восемнадцать лет под Верденом[5].

Я не стал задирать штанину во имя протезной солидарности, сказал только, чтобы не слишком обидеть его:

— Мне тоже было восемнадцать.

— Хуже всего, — продолжал он, — что девочкам это как раз не нравится. Кто жалеет, кто отворачивается — без денег не обойтись, а нашим попам хоть кол на голове теши. Вам налить?

Я покачал головой.

— Но мне-то можно, или налогоплательщикам пить спиртное во время ревизии запрещается? — Он приложился к бутылке, и я сразу увидел, что пить из бутылки ему непривычно; он поперхнулся, закашлялся, снял очки и вытер слезы ветошью. — Будь оно все проклято, — сказал он, — раз уж Юппу Гребелю приходится затевать такое против меня. Мы ведь вместе прислуживали во время мессы. Значит, так: бумаги для вас лежат там. — Он указал на один из ящиков стеллажа, откуда, по всей видимости, выкинул башмаки, после чего набил его доверху черновыми бухгалтерскими книгами и карточками.

Когда я перекладывал документы на узкий откидной прилавок, то заглянул сквозь приоткрытую дверь в соседнюю комнату: неприбранная кровать, картинка на религиозный сюжет, лампадка; позади кровати вытяжная труба от печки и котелок с кипятком.

— Особых удобств тут нет, — сказал Шверрес, — я, молодой человек, всего лишь сапожник, инвалид его величества и налогоплательщик. Я не могу предложить вам даже стула. Войти туда отваживается только два раза в год моя сестра, чтобы навести чистоту.