Н Ляшко - Камень у моря Страница 4

— Стариком ушел я из деревни к морю. Моготы нехватило жить там, а люди остались и плачут, потому ничего у них нет, все у барина-и земли, и луга, и леса, и воды, у людей же одно горе да беда. И вот тебе слово мое: сделай милость, убери этого барина за его лютость, за злость, за жадность…

Скажет он, а графья, князья да генералы запишут и станут дознаваться, откуда он, как лютого барина звать.

Все горе выскажет он, все слезы, всю кровь, все ссадины от арапников управителя, приказчиков, объездчиков и барина припомнит он, погибших детей помянет…

Нарастающие крики приглушили в нем радужный бред.

Он подхватил Маркушку на руки, и они увидели вдалеке много лошадиных голов, а между ними и на них пятна белой, голубой, малиновой одежды, блестки эполетов, платья, перья, шляпы и зонтики.

Крики накатывались все громче: «Ура! уррра-ра-а!» — и- захлестнули Ивана с Маркушкой. Уже обозначилась коляска с царицей и детьми. Иван поставил Маркушку на дорогу:

— Ну, держи кошелку и не отставай. Как я, так и ты делай. Благослови, господи!

Иван взял из кошелки полотенце с мешочком, но в горячке не сумел сделать так, как решил с домашними. Полотенце надо было сложить вдвое, так, чтобы вышивки свисали к коленям, прикрыть им руки, на них, на манер хлеба-соли, положить мешочек с камешками, тогда выступать вперед и падать на колени. Вышло все не так…

Край полотенца запутался в вишневой завязке, а коляска была уже вот. Иван кое-как освободил полотенце, сунул его в кошелку, схватил Маркушку за руку, юркнул с ним на дорогу и, подняв над головой мешочек, ринулся к несущейся коляске. Колени его уже готовы были подогнуться, глаза впились в царя с царицей, но сбоку ахнуло:

— Держи его!

— Это переряженный!

— Бомба, может!

— Ай!

— Вон, у старика!

— В руке, черная!

Народ схлынул с дороги, сытые подхлестнутые кони захрапели и дробней зацокали копытами. Иван бежал им наперерез, махал мешочком, кричал, но его рвануло назад, оглушило болью и швырнуло в беспамятство.

Маркушка увидел под ним кровь, упал на него, закричал:

— Мы к царице! Нам нужно! — и, вздернутый чьей-то рукой кверху, как котенок, отлетел прочь.

VIII

Иван сквозь муть увидел окно о толстой решеткой, ощупал забинтованную голову, услышал рядом шорох ц испуганно сел. С нар поднялся человек в белом халате, поглядел ему в глаза, попятился и стукнул в дверь. По коридору рассыпался дробный скрип, загремел засов, из-за двери, как на пружине, выскочил военный:

— Очнулся?

Он выпустил из камеры человека в белом халате, оглядел Ивана и, прикрыв дверь, закричал. Коридор ожил, и в камеру со столом и стульями вошли три военных.

Они разложили перед нарами на столе бумаги, сели и начали мучить Ивана:

— Ты, старик, кто?.. Откуда пришел? С тобой был мальчишка?.. Чей он?.. Зачем ты пришел с ним в город?..

В глазах Ивана мутнело, в голове не стихал гул, но он рассказал все, как было, от начала до конца. Военные не поверили, что он хотел просить царицу о деревне, стали допытываться, кто научил его этому, вконец издергали его сердце и, убедившись, что он говорит правду, руками ударили себя по коленям:

— Вот анекдотик!

— Террорист, хо-хо-ха-ха-ха-а!

Вместо лиц Иван увидел рожи с блесткими щелочками вместо глаз и прохрипел:

— Над стариком потешаетесь, а еще господа.

Один из военных цыкнул на него, вслух прочитал записанные его слова и строго спросил:

— Все так?

— Так, а что с того? Где мой Маркушка?

— Потом узнаешь. Подпишись вот здесь.

Иван с трудом поводил по бумаге пером. Военные подхватили стол и стулья, замок громыхнул за ними, и в камере стало тихо, как в могиле.

Иван забывался, приходил в себя и вновь забывался; видел в окне свет дня, муть, отблески не то утренней, не то вечерней зари. Солдат молча ставил перед ним кружку с водой, миску пшенной бурды с бурыми клочьями лука, клал кусок хлеба, каждое утро обыскивал его, водил в тухлый подвал, обратно-и все.

Изредка человек в белом халате входил в камеру с поджарым доктором в котелке и крахмальной манишке. Они вдвоем разбинтовывали Ивану голову, обстригали вокруг раны волосы, чем-то мазали ее, забинтовывали и оставляли в камере запах лекарств и ваксы.

Иван считал проползавшие дни и ночи, но однажды сбился и махнул рукою. Боль и звон в голове затихали, а сон приходил все реже и реже. Не только днем-и ночью не мог он сомкнуть глаз, глядел на желтоватый свет в дыре. над дверью, на туманный от грязи потолок, тужился понять, за что его держат, вновь и вновь мысленно оглядывал случившееся и гневно плевал в тишину, нет, не в тишину, не на пол, а в бегущих в воображении лошадей, в коляску, в лица, а главное-в лицо той, перед которой он хотел упасть на колени. Плевал и тут же в оторопи «Что это я, Господи!» — поджимал ноги, гнал с глаз лошадей, царя, царицу, но они вновь неслись мимо, вытянутые, белые от испуга, и вызывали злобу. Иван ощущал в руке мешочек о камешками и сердито бормотал:

— Испугались, а кого, чего? Тьфу!

Спохватываясь, он отгонял наваждение молитвой:

«Верую во единого бога», — но слова спутывались, в глазах сновали побеленные страхом лица, и в груди опять вставали боль, унижение и ярость:

«А за что? Я двадцать годов каменья берег, выбирал.

Они мне лучше всего, а вы со мною так…»

Он мысленно падал за несущимися лошадьми, крик Маркушки врывался в цокот копыт, сбрасывал его с нар и толкал к стоявшей за дверью тишине:

— Слышь, ради бога, скажи, что с мальчишкой? Одно слово: живой или убитый, а?

Дверь молчала.

— Ради всех святых, а? У тебя ж у самого есть дети, а нету, так будут, а? Слышь? Живой, или нету его, а?

Одно слово скажи…

Стены были глухи.

IX

Под осень Ивана провели через двор к важному начальнику в мундире.

— Ну, пойдешь домой, — сказал тот. — Следовало бы тебя подальше убрать, но я верю в твое благоразумие.

Никому ни слова не говори, что с тобой было. Слышишь?

Иван убито махнул рукой:

— Слышу, чего уж там.

Начальник покраснел и вскочил:

— Ты рукой не маши! Я не шутки шучу! И смотри мне!

У меня уши хорошие, за меня камни слушают, я все услышу, а тогда уж не прогневайся: вместе со всем твоим племенем вышвырну. Иди!

В чулане, набитом пыльными бумагами, под ноги Ивану бросили кошелку с огрызками харчей и изъеденным мышами платком.

— А мешочек с каменьями где?

Солдат засмеялся и шепнул:

— Начальники женам да любовницам растащили. Старый дурак ты: у царицы брильянты, а ты с морскими камешками к ней. Идем…

На крыльце Иван услышал визг:

— Деда!

По ступенькам взбежал зеленый, на себя непохожий, Маркушка, прижался к Ивану и в дрожи повис на нем.

Солдат выпроводил их со двора. Ивана пугало, что Маркушка дрожит, держится за него и не плачет.

— Ничего, ничего, теперь домой, домой…

Маркушка будто ждал этих слов и заторопился:

— Скорее идем, скорее…

На рынке Иван променял кошелку на хлеб и помидоры, свернул на дорогу к горам и, когда город остался сзади, спросил:

— Тебя били?

— Нет, не знаю, — шепнул Маркушка.

— Что с тобой было?

— Ничего не знаю.

— Откуда тебя привели?

— Не знаю…

— Да ты что? Не велели правды говорить? Да?

— Ну да, стращали, грозили: все, говорят, услышим, если скажешь, и опять запрем.

— Во-о, и меня стращали. Бери, ешь…

Маркушка отстранил хлеб и толкнул Ивана в бок:

— Тес, вон идет какой-то.

За ними час за часом шел и насвистывал стражник.

Маркушка косился на него, облизывал шершавые губы, обливался потом, но отдыхать не хотел. Иван свел его с дороги и усадил на камень. Стражник на ходу как бы накололся на них глазами а тенге сел:

— Ну и жара.

— А ты, добрый человек, куда идешь?

— Я-далеко.

— А куда? Ты скажи правду…

— А ты что, поп или бог, что тебе правду надо говорить? Ишь, чего захотел-правды…

Маркушку трясла та самая лихорадка, которая обжигает все кровинки и которую можно только выплакать.

Место, где он даст волю слезам, было еще далеко. Там он наплачется, уснет на теплых руках матери, и вес, казалось ему, кончится. Он не ел, торопился, ночью разбудил Ивана и указал на спящего стражника:

— Идем, тес, пусть чорт спит.

Иван подчинился Маркушке, и стражник догнал их, когда из-за гор показалась мреющая крышами знакомая долина.

Маркушка отделился от Ивана и побежал. Иван с трудом доплелся до сада и в изнеможении вошел в мазанку. Маркушка пронзительно плакал и икающе лепетал о чем-то. Аграфена, бабка и Аниоим гладили его, хотели понять, о чем он лепечет, и набросились на Ивана:

— Чего вы там наделали? Нас обыскивали тут. Перерыли все…

Иван опустился на пол, но гнев подбросил его, усадил на табурет и опять подбросил. Все слушали его, не отрываясь от Маркушки, и цепенели: