Уильям Теккерей - Романы прославленных сочинителей Страница 4

– Не следует только трактовать эту мысль упрощенно и распространительно, – сказал достойный капеллан, – ибо всеобщее ее приложение могло бы причинить зло. Ты, сын мой, Возвышенный и Утонченный, Возлюбленный и Любящий, Поэт и Мудрец, побуждаемый соображениями, которые я не могу не оплакивать как горестные заблуждения, выступил Мстителем. Вообрази же, что сталось бы с миром, вздумай люди, вовсе чуждые Идеалам, переустраивать Общество, перераспределять Собственность, чинить возмездие Злу.

– Сброд пигмеев, штурмующих Небо, – ответствовал благородный, хотя и заблудший Юноша. – Прометей был титан, и тот пал.

– Вот» именно, мой доблестный друг! – воскликнул доктор Букли, пожимая его белоснежную железноскованную руку. – И Трагедия завтрашнего дня научит человечество тому, что убийство непозволительно даже для изысканнейшего из гениев и что поклоннику Идеала и Красоты, каким являешься ты, сын мой, надлежит также отдавать дань уважения Действительности.

– Ба! Вот и ужин! – воскликнул весело Барнуэл. – Вот вам Действительность, доктор; отдадим же ей дань уважения и приступим к еде.

И он принялся за трапезу с таким аппетитом, словно на одной из своих юношеских пирушек, но достойный капеллан от слез не мог проглотить ни куска.

«Весь мир скован одной цепью. Во всяком большом городе на земном шаре есть квартал, который бывалые путешественники узнают по его сходству с другими такими же кварталами повсюду, где скучены воедино жилища человека. В Тегеране или Пекине, в Стамбуле или Нью-Йорке, в Тимбукту или в Лондоне есть особый район, где некоторые люди не чувствуют себя чужими. Там, где курится фимиам перед идолами на берегах стремительной Чинь-Вань-фу; где сверкающие минареты возносятся выше кипарисов и роняют свои колеблющиеся отражения в светлые воды Золотого Рога; где желтый Тибр катит волны под разрушенными мостами погибших империй; где на берегу Нигера ютятся хижины в тени пальм; где раскинулся Северный Вавилон с его складами и мостами, с его изящными фабричными трубами и уродливыми грубыми молельнями, скрытый дымами и туманами над зловоннейшей из рек мира, – во всех местах – человеческого поселения есть один Приют, в котором чувствуют себя дома члены одной семьи людей. Рассеянное по всему миру, распространилось огромное братство, страждущее, безмолствующее, сочувствующее, ждущее, – неисчислимое и тайное, как масонское общество. Некогда оно было всего лишь арабским племенем маленьким народом, одиноким и затерянным среди могучих монархий древнего мира, – этих мегатериев истории. Паруса кораблей его сынов нет-нет да и мелькали в египетских водах; верблюды их караванов иной раз ступали по пескам Баальбека или брели извилистыми тропами через финиковые рощи Дамаска; во многих войнах победно вздымался их флаг, торжествуя над многажды могущественнейшим врагом, – но все-таки это был малый народ, и вот однажды темной ночью лев Иудеи пал перед орлом Веспасиана, и в пламени, в крови и в муках погиб Иерусалим… Да, столица евреев была утрачена; но разве не приобрели они взамен весь мир?»

Так думал Годфри де Бульон, маркиз Котиксби, вырываясь из теснины Уич-стрит на простор Стрэнда. Он ходил купить для Армиды ложу в театре мадам Вестрнс, Малютка Армида была просто без ума от этого театра. Ее изящную коляску, а также ее прелестную фигурку, ее огромные глаза и еще более огромный театральный бинокль, и ее сказочный букет, который стоил лорду Котиксби двадцать гиней у Натана на ковент-гарденском рынке (ибо дети садовников Шарона все еще не имеют себе равных там, где дело касается до цветов), по три раза на неделе – по меньшей мере – можно было видеть в этом тесном, очаровательном, уютном театре. Годфри достал ложу. Он брел, не спеша, на восток; и у поворота на Холивелл-стрит в голову молодому аристократу пришли вышеприведенные мысли.

Обитатели Лондонского гетто сидели у своих домов и грелись в лучах вечернего солнца. Дети играли на ступенях. Отцы покуривали на пороге. Смеющиеся лица выглядывали из-за пестрых непроницаемых штор, которыми были завешены окна лавок. Локон лоснящийся, крутой, смоляной; очи черные, как ночь, как летняя ночь, когда уже светает; нос гордый, крючковатый, словно орлиный клюв, трепещущие, нервные ноздри; губы, изогнутые, как лук Купидона, – каждый мужчина, каждая девушка, любой младенец и любая матрона в этой английской еврейской общине несли на лице своем хоть одну из отличительных черт несравненной арабской расы.

«Как они красивы» думал Котиксби, разглядывая этих мирных людей, вкушающих отдых на закате.

– Или вы не хочете взглянуть на хорошенькое пальтецо? – произнес за спиной у него голос, заставивший его вздрогнуть. И кто-то ухватил его сзади за фалды шедевра штульцевского портняжного искусства с такой фамильярностью, что барон задрожал…

– Рафаэль Мендоса! – воскликнул сэр Годфри.

– Он самый, лорд Котиксби, – отозвался тот, кто был им так назван. – Не говорил ли я вам, что мы еще встретимся там, где вы менее всего склонны будете меня ожидать? Не соблаговолите ли зайти? Нынче пятница, мы закрываем на закате. Рад приветствовать вас в своем доме. – Говоря так, Рафаэль приложил ладонь к груди и поклонился на старинный восточный манер. Всякие следы акцента, с каким он поначалу обратился к лорду Котиксби, исчезли: это была личина; иудей полжизни вынужден носить личину, он спокон века защищается хитроумием от преследований грубого англосакса.

Нырнув под завесу из подержанного платья, пестрого старья, потускневших блесток, мятых масок, они прошли в лавку столь же темную и мерзкую, сколь вход в нее был безобразно пестр.

– И это – твой дом, Рафаэль? – спросил лорд Котиксби.

– А почему бы нет? – ответил Рафаэль. – Шлосс Шинкенштейн мне надоел, Рейн очень скоро приедается. Во Флоренции слишком жарко, к тому же там еще не кончили строить картинную галерею, и весь дворец пропах штукатуркой. Не хотите же вы, mon cher, чтобы человек похоронил себя в Нормандии, когда до охотничьего сезона еще так далеко? Палаццо Рутантино действует мне на нервы. Знаете, этот Тициан так мрачен, я думаю завесить его моими Гоббемами и Тенирсами из моего гаагского дома.

– Сколько же у тебя дворцов, замков, шато, лавок и складов, Рафаэль? со смехом спросил лорд Котиксби.

– Вот один из них, – ответил Рафаэль. – Входите.

Шум в старом городе был оглушителен; сквозь общий грохот мрачно бубнил Большой Том, тревожно трезвонила Святая Мария, яростно бил в набат Святой Джайлс; вопли, ругань, летящие обломки кирпича, со звоном разлетающиеся стекла в окнах, стоны раненых, крики испуганных женщин, воинственные кличи нападающих на всем протяжении от Карфакса до Трампингтон-стрит, – все свидетельствовало о том, что бой был в самом разгаре.

В Берлине сказали бы, что происходит революция, и на беснующуюся толпу напустили бы кирасир с саблями наголо. Во Франции выкатили бы артиллерию и поиграли бы на ней тяжелыми зарядами. В Кембридже не обращали внимания на беспорядки: то была обыкновенная драка – студенты шли на горожан.

Началось все во время лодочных гонок. Лодка горожан с восемью портовыми силачами на веслах и с самим грозным Веслоу в загребных с разгону врезалась в корму легкой университетской гички колледжа «Медный нос», раньше всегда выигрывавшей состязания. Событие это привело к обмену запальчивыми речами. После заплыва из Гранчестера, когда лодки причалили на лугу у Христовой церкви, несогласие между горожанами и университетскими юношами, их всегдашними противниками, приняло более громкие формы с применением силы и, наконец, вылилось в открытое сражение. Кулачные схватки и стычки происходили на мирных лугах, что тянутся от университетских ворот к широким ясным водам реки Кем, а также у стен колледжей Баллиоля и Сидней-Сассекса. Герцог Белламонт, в те дни блестящий стипендиат Эксетерского колледжа, провел несколько раундов с Билли Дубом, передним гребцом в лодке горожан. Лорд Вавасур из колледжа «Медный нос» схватился с огромным мясником, первым бойцом города. Но в это время университетские колокола зазвонили к обеду, между сражающимися было провозглашено перемирие, и студенты разошлись по своим колледжам, чтобы подкрепиться.

Еще во время гонок всеобщее немалое внимание привлек джентльмен, который сидел в байдарке-одиночке и курил кальян. Он плыл ярдов на сто впереди гонщиков, так что мог вблизи и без помех наблюдать за этим любопытным состязанием. Стоило восьмивесельной лодке подойти к нему слишком близко, как он с двух-трех ударов сверкающих весел посылал свою одиночку далеко вперед и снова останавливался, наблюдая за гребцами и выпуская в воздух клубы ароматного дыма из своего мирного кальяна.

«Кто это?» – спрашивали в толпе бегущих вдоль берега и подбадривающих, по кембрийскому обычаю, гребцов на реке. «Кто это?» – на бегу гадали и городские и университетские, кто он, с легкостью столь необыкновенной, в челне столь невиданном, с непринужденностью просто оскорбительной, но с искусством величайшим оставляющий позади наших лучших гонщиков? Ответа не было; удалось узнать лишь, что накануне в гостиницу «Бочка», что против колледжа «Медный нос», прибыл какой-то джентльмен в темной колеснице дальнего следования, предшествуемой шестью фургонами и курьером, и что оный джентльмен и человек в байдарке-одиночке, очевидно, одно лицо.