Владислав Ляхницкий - Золотая пучина Страница 40

— Рад, небось, што я тебя с собой позвал?

— Как рад-то еще.

Надоел Ванюшке постоялый двор, как неловкий, жмущий сапог. Не привязан, а никуда не уйдешь. Отец лошадей караулить велит.

Устин уходил поутру, возвращался вечером. Приносил булку хлеба. Иногда — вареную требуху.

— Эй, Ваньша, тащи кипяточку, полдничать будем.

— Какой полдник. Без малого солнце садится.

— А ты ешь да молчи. Разговорчивым стал, — прикрикивал Устин.

Вот и вся беседа с отцом за весь день.

Иногда после чая Устин садился на ступени крыльца, сажал рядом с собой Ванюшку, устало шевелил узловатыми пальцами босых, с вздувшимися венами, ног.

— Нет бога в городе, Ваньша. Тут бог двугривенный, богородица — гривна, — сжимал кулаки. — Сёдни адвокат ещё уйму денег выманил. Надо, грит, судейских подмазать.

— А ты не давай. Правда-то наша. Мне небось пятака не даёшь.

— Уговоришь пятаком судейских…

Когда темнело, Ванюшка выходил на улицу, усаживался у ворот на лавочку. Видел огни, слышал музыку, шум. Думал о Ксюше. Вечерами Ванюшка особенно скучал о ней и повторял:

— Утресь непременно, Ксюха, тебе письмо отпишу. Проснусь и отпишу. Скучаю, Ксюха, я по тебе, как подсолнух по солнцу. Так скучаю, будто душу в дверях ущемил.

Каждый вечер мимо ворот постоялого двора проходила молодая женщина в белой нарядной шляпке, задорно сдвинутой набок. Густые русые волосы волнами падали на полные плечи. У женщины особая поступь, — особый взгляд, от которых холодело в груди у Ванюшки и потели ладони. Женщина шла то одна, то с мужчинами. Вчера она проехала мимо Ванюшки в пролетке опять же с каким-то франтом и громко смеялась.

«Барыня. По всему видать, — ещё в первый вечер решил Ванюшка. А увидел её в пролетке и поднял выше — Шибко знатная барыня».

Она и сегодня прошла мимо Ванюшки, покачивая бедрами, гулко стуча по деревянному тротуару каблуками. Ванюшка застыл от восхищения, глядя на полные ноги в белых чулках, мелькавшие из-под чёрной широкой юбки. Что-то необъяснимо привлекательное, зовущее было в её фигуре и, особенно, в смелом, вызывающем взгляде.

Женщина прошла и скрылась во тьме, оставив после себя какой-то особый запах. Ванюшка сидел на скамье и все думал о ней: «Ох, поди, и пляшет она… Загляденье! А песни, поди, такие умеет — не хошь, а запляшешь… Если б она ещё раз сёдни прошла…»

И она прошла ещё раз, когда наступила ночь.

Поравнявшись с Ванюшкой, остановилась, оглядела его и сказала:

— Красавчик, угости папироской. — Голос чуть с хрипотцой, но красивый, грудной.

— Не курю я, — смутился Ванюшка.

Женщина села на скамейку рядом с ним. Снова ему в лицо пахнул незнакомый запах.

«Скажи на селе, что с барыней рядом сидел, — думал Ванюшка, — не поверят. Засмеют».

Женщина зевнула, оглядела босые ноги Ванюшки, серые штаны из холста и сказала неожиданно грустно:

— Проклятущая жизнь. — Потом подтолкнула Ванюшку локтём. — Пойдём, ежели хошь. Научу.

У Ванюшки горло перехватило от неожиданности.

— Научите? Я учиться шибко хочу.

Женщина хрипло рассмеялась.

— Эх ты, зелёный! Двугривенный есть?

— Не-е… А зачем?

— Тьфу, сопляк, — и ушла.

Тревожно прозвучал в ночной тишине голос пожарного колокола с каланчи. Звук рождался рядом, а потом, дрожа, уносился вдаль, за мерцающие городские огни, за реку, за степь, и затихал где-то меж звезд.

— Раз… два… — машинально считал Ванюшка удары.

— Двенадцать! Полночь! Ох, и влетит мне от тятьки. Вчерась как по шее заехал, аж в голове загудело. — Пошел к ночлежке. Пробрался в большую низкую комнату с заплесневевшими стенами. Коптила под потолком керосиновая лампа, освещая нары. Густой тяжелый запах немытых человеческих тел ударил в нос, комком прогорклого масла застрял в горле. С нар доносился храп и бормотание усталых людей.

Ванюшка пробрался на своё место в угол, нащупал хомут в головах и заметил, что отца рядом нет. Обернулся. Босой, в исподнем, с всклокоченной бородой, Устин стоял в углу у окна и, подавшись всем телом вперёд, смотрел на нары. Смотрел не отрываясь. Губы что-то шептали. Прищуренные глаза светились угольками.

— Мажу… Ещё одну. Дай-кось ещё одну… Семнадцать! — слышались выкрики из угла.

Ванюшка привстал, увидел спины людей, склонённые головы.

— Девятнадцать… Бери, тетку твою под микитки.

При каждом выкрике отец вздрагивал, ещё сильнее наклонялся вперёд, а другой раз махал рукой и пальцы его шевелились, будто щупали что-то.

Ванюшка быстро скользнул в угол и встал рядом с отцом.

— Што это? Тять!

— Смотри, смотри, деньги-то будто живые, сами из рук в руки скачут, — в голосе Устина восхищение. — Смотри…

— Очко, — бросил карты на нары конопатый сухой детина. Нос совиный, крючком. Глаза, как у рыси. Протянул руку и сгреб с кона деньги. Пятаки, серебрушки звякнули в его ладони и примолкли, задавленные жилистым кулаком.

Разглядел Ванюшка и остальных игроков — молодого цыгана с тонким красивым лицом. Он сидел, поджав под себя босые грязные ноги, и при каждом движении партнеров вскрикивал возбужденно: «Так его, так»; серого, будто поросшего мохом старика в засаленном картузе с красным платком на морщинистой шее. Выцветшие глаза старика мигали, слезились, а тонкие, белесые губы что-то беззвучно шептали. Перед тем как сдать карты, он долго муслил кончики пальцев. Так же муслил их и отсчитывая на сухой, согнутой ладони потемневшие пятаки.

— На половину, — крикнул цыган.

По-ястребиному метнулись над нарами карты, брошенные рукой конопатого.

— Ещё, — крикнул цыган. — Хватит. Бери себе.

Эти выкрики были непонятны Устину. Непонятна игра, но завораживали мелькание карт, перезвон монет, переход их из одних рук в другие.

— Смотри, опять к цыгану перешли, — толкал Ванюшку Устин. — Смотри, целый рупь тянет. Рупь! — и впился пальцами в край стола.

— Эй, борода! Мажь на мою карту, — крикнул Устину цыган.

— Как это?

— Станови на мою карту деньги, вдвое получишь. Станови, говорю!

Устин опасливо отвернулся. Достал кисет из-за пазухи, из кисета — пятак. Поставил его на карту цыгана.

— Чего мало ставишь?

— Нет боле.

— Врёшь, поди?

— Вот те крест поцелую.

— Целуй корову под хвост.

— Што ты, слова такие? Грех, поди…

— Грех? А ты его видал? Добавь ещё одну карту, — обратился он к старичку банкомету. — Так… Очко! Получай, борода, свой пятак. Да тяни ещё один с кону.

— Один только?

— Надо было ставить побольше.

— Нет у меня больше-то.

— Врёшь. Вас, кержаков, потрясти, звон пойдёт. Все пузо набито деньгами.

— Што ты, што ты, очнись. Вот есть теперь два пятака, их и ставлю.

Звенели монеты на нарах. Из дальних углов ночлежки несся храп и выкрики спящих. Выгорел керосин в чадящей лампёшке. Брызнув золотистыми искорками, лампёшка угасла и только красная полоска обгоревшего фитиля виднелась в темноте.

Ванюшка с отцом пробрались в свой уголок на нары.

— Тять, много ты выиграл?

— Молчи, молчи. Проиграл.

— Да как же так проиграл? Я видел, поди, как ты пятаки за пазуху прятал.

— Молчи! Завтра чуть свет вставать. Суд завтра. Эх, ежели бы мне на суде повезло, как нынче цыгану. Да где там… Рази хрестьянину когда повезет.

Ванюшка уснул, а Устину было не до сна. То карты мелькали перед глазами, то звякали пятаки. «Надо было руль ставить. Дурак!» — ругал он себя.

Утром сказал Ванюшке:

— Чаёвничай без меня. Поешь и молись хорошенько. Непрестанно молись. Суд нонче будет.

— И я бы, тятя, с тобой…

— А кто лошадей караулить станет? Молись. А ежели запоздняю, вот тебе два семишника, купи хлеба и жди.

При виде денег Ванюшка осмелел.

— Дай ещё пятак, тятя. Тут карусель есть. Подсолнухов бы купил.

— Не помрешь и без карусели.

— Пятак жалко, а у самого тыщи…

— Тс-с, — зажал Устин рот Ванюшке и оглянулся по сторонам. — Слава богу, никто не слыхал, а то бы я те отвалил по спине пятаков. Суд ноне. Ежели прииск отсудят господину Ваницкому, так этому пятаку ещё в ноги поклонишься. Понял? — А потом добавил доверительно — Нельзя нам чичас деньгой бросаться. Судей разжалобить надобно. Понял? Вот ежели прииск высудим, уж тогда…

Отец не договорил, что будет тогда, но Ванюшка понял: тогда начнется та самая жизнь, о которой рассказывал новосел.

— Господи, сделай так, штоб прииск за тятькой оставили, — молился Ванюшка.

…Дом губернского суда приземист и мрачен. На жёлтой, облезлой стене ранжир маленьких, словно сжавшихся от страха, окошек. Четыре серых колонны у входа и над ними треугольный фронтон, облезлый ещё больше, чем стены.

Когда строили здание, доморощеный скульптор изобразил на фронтоне богиню правосудия с весами в одной руке и мечом в другой. Богиня была кряжиста, дородна, как полагается быть богине суровой сибирской страны. Время и непогода стерли с её глаз повязку, но зрячей от этого богиня не стала. Стерлось лицо, стерлись чаши весов и стали похожи на безмен, который, сколько надо купцу, столько и покажет веса.