Лео Перуц - Ночью под каменным мостом Страница 41

-- И почему это, -- спросил он у Филиппа Ланга, -- Его Величество император Римский, да умножит Бог его дни и его славу, не имеет ни жены, ни ребенка?

-- Вы очень прямо выразились, -- с легким неудовольствием откликнулся Ланг. -- Но, с другой стороны, почему бы нам и не поговорить с открытым сердцем, ведь мы уже не один год связаны дружбой? Почему бы мне не сказать вам правду? В проектах женитьбы недостатка не было: велись переговоры с Мадридом и Флоренцией, носились взад-вперед секретные курьеры, привозили портреты царственных девиц кисти знаменитых мастеров, но мой всемилостивый господин не желал и пальцем пошевелить ради брака, и всякое слово пропадало всуе...

С минуту помолчав, он продолжил приглушенным голосом, словно кроме них с Мейзлом в комнате был еще некто третий, которому не следует знать столь секретные вещи.

-- Мне, однако, всемилостивый господин доверился и сказал, что не хочет брака, ибо ждет встречи с любимой своего сердца, которая ушла от него, что никогда не забудет ее и что она всегда будет в его душе. Он говорил о ней в такой странной манере, что я многого просто не мог понять. Он сказал, что кто-то вырвал ее у него из рук, но как это случилось, я так и не смог уяснить. Знаю только, что с тех пор она больше не приходила к нему. А потом господин сказал, что боится, как бы ее не поразил гнев Божий, из чего я и заключил, что она была женой какого-то человека.

Когда Мейзл услышал из уст Филиппа Ланга о "любимой сердца", его собственному сердцу стало так тяжко, что он не мог понять, почему оно все еще бьется и стучит, и полнится болью, и не хочет остановиться навеки...

Он перевел дух и стал думать о том, отчего это вдруг его охватила такая тревога и печаль -- ведь ничего дурного он не услышал. Он даже удивился своему состоянию, а потом ему пришло на ум, что он совершил неправильный поступок, осознание которого так тяжело легло ему на душу. Он никогда в глаза не видел человека, с которым теперь был связан коммерцией и завещанием. Этого странного человека, называвшегося римским императором и состоявшего из сплошных загадок и причуд, из великого блеска и великолепия. Он решил, что причиной его тоски и впрямь была мысль о завещании, и как только он утвердился в этом решении, на сердце у него стало легче. И чем больше он раздумывал над этим, тем настоятельнее становилось его желание увидеть императора.

С этим он и обратился к Филиппу Лангу. Запинаясь и с трудом подбирая нужные слова, он изложил ему, как горячо он желает лично принести благодарность римскому императору за все благодеяния, милости и свободы, которые он от него получил. При этих словах Ланг воззрился на него как человек, которому подсыпали хины в муку.

-- Я не ослышался? -- прошипел он. -- Вы говорите всерьез? Вы хотите на прием к Его Величеству императору? Да кто же это -- шел бы он к палачу! -вложил вам в голову такую бессмыслицу?!

Внутри его поднялась злоба, переходящая в инстинктивный страх. Он решил, что Мордехай Мейзл задумал раскрыть его двойную игру и обвинить его перед императором. Да, но каким образом этот еврей мог узнать, что он, Филипп Ланг, в качестве скромного вознаграждения за свою посредническую деятельность оставляет себе пятую, а иногда и четвертую часть императорской доли?! Или у этого жида Мейзла повсюду имеются осведомители? "Что же за безбожный, коварный и предательский народ эти жиды, -- сказал он себе в горчайшей злости. -- Вечно они думают о всяких пакостях и не хотят вести себя спокойно, как подобает людям".

-- Его Величество, -- сказал Мордехай Мейзл, -- оказал мне великую честь и благодеяние. Он сделал для меня больше, чем какой бы то ни было другой государь для людей моей веры. Поэтому я обращаюсь к вам с усерднейшей просьбой...

-- Non sepuo!(3) -- сердито оборвал его Ланг. Он родился в Триентском округе и всякий раз, когда волновался или злился, пересыпал свою речь итальянскими словами. -- Non sepuo. Это... невозможно. Этого нельзя. Вы не знаете двора. Вы понятия не имеете о том, как подобные дела решаются у императора. Посланник короля Англии, к примеру, ждет уже два месяца, чтобы передать Его Величеству грамоту, но так и не может добиться приема. Он оскорбляется, пишет протесты, грозится уехать обратно, но все без толку. Господин полковник фон Гвандероде, которому должно вручить императору письмо курфюрста Бранденбургского, тоже до сих пор не допущен. Князю Боргезе, интернунцию и родному племяннику Его Святейшества Папы, император не может отказать, зато требует изложить дело коротко, не тратя лишних слов, ибо он, Его Величество, и без того отягощен многочисленными заботами. А вы хотите попасть к Его Величеству! Что можете вы донести до ушей моего всемилостивого господина, какую еще болтовню вы уготовили ему? Разве у вас есть

основания для жалоб? Или вы не знаете, что я -- как это у вас называется? -- "огэв исраэль", друг евреев? И разве я не был вам всегда словно брат?

-- Я не хочу приносить никаких жалоб, -- возразил Мейзл, -- и тем более не хочу ничего передавать. Я хочу лишь возблагодарить Его Величество за оказанные ласку и милость.

-- Вот это хорошо! -- воскликнул Филипп Ланг. До него наконец дошло, что хотя Мордехай Мейзл и упорствует, но его намерение, в сущности, безобидно и в случае каких-либо неожиданностей он, как камердинер Его Величества, легко сможет защитить себя. А потому он продолжил совсем иным тоном: -- Моя дружба к вам столь велика, что я, возможно, помогу исполнить ваше желание, даже если это и будет трудно. Только об одном я прошу вас: наберитесь немного терпения. Если это дело не выйдет сегодня или завтра -ничего не потеряно. Я должен выбрать удобный день и подходящее место, чтобы сообщить о вашей просьбе Его Величеству с глазу на глаз. Дело в том, что мой всемилостивый господин хочет действовать с большой осторожностью. Он никогда и ни в чем не спешит и ничего не предпринимает в неурочный день или час. Поймите меня правильно и подождите немного. Две-три недели -- это все, чего я прошу.

В этот момент Мордехай Мейзл увидел его насквозь. По фальшивому звучанию его голоса и слишком слащавому выражению лица он смог заключить, что скрывается за гладкими фразами Ланга. Ланг уже числил его в покойниках и давал ему всего лишь две-три недели жизни. Если бы ему только удалось, он употребил бы все усилия для того, чтобы Мейзл вовсе не повстречался с императором.

-- Благодарю вас, я все понял, -- проговорил Мордехай Мейзл.

Филипп Ланг оставил свою коляску на Николаевской, и Мендлу пришлось проводить его с фонарем, так как в паутине узких, извилистых улочек ночью немудрено было и заблудиться.

Когда он вернулся в дом на площади Трех Колодцев, то застал хозяина еще на ногах.

-- Когда взойдет солнце, пойдешь в мясные лавки, -- приказал ему Мордехай, -- и спросишь, кто из мясников на этой неделе будет отвозить в "Олений ров" венгерскую говядину для зверинца!

В еврейском городе было несколько человек, которые могли видеть римского императора, когда им вздумается. Это были мясники и их работники. Дело в том, что пражские мясники-евреи были обязаны ежедневно привозить по 34 фунта свежего мяса для двух императорских львов, орла и других хищников в парк "Олений ров" и ввиду того беспрепятственно пропускались со своими повозками в ворота замка. А император почти никогда не упускал случая присутствовать при утреннем кормлении своих зверей. Он сам следил, чтобы каждому досталась полагающаяся ему часть -- а обоим львам, которых он лично укротил и дрессировал и с которыми чувствовал себя магически связанным одними и теми же созвездиями, даже давал мясо из собственных рук. Такой же привилегии удостаивался и орел, одиноко и печально сидевший в своей клетке.

Надев на себя кожаный фартук, перепоясавшись ремнями для заплечной сумки и нацепив на пояс маленький мясницкий топорик, Мордехай Мейзл с мясником Шмайе Носеком переехал через Влтаву по мосту, ведущему в Градчаны. К полудню они должны были добраться до "Оленьего рва". Миновав ограду, которой был обнесен зверинец, они остановились перед домиком привратника, нагрузились мясом и прошли остаток пути пешком, потому что почуявшая запах львов лошадь тряслась и не желала дальше ступить ни шагу.

День выдался холодным -- под ясным небом гулял пронизывающий ветер, взметавший опавшие листья. Дорожка, по которой они шли, провела их сначала через фруктовый сад и огород, а потом пошла по лугу. Они миновали кустарник и пересекли буковую рощу, где жили косули и лисицы. А выйдя из рощи, очутились перед боковым флигелем замка; к нему-то и примыкал зверинец.

Под сенью древних буков и вязов стояли клетки и вольеры из толстых железных прутьев. Ручной медведь, который привык клянчить кормежку, приносимую с дворцовой кухни, предоставленный самому себе топтался по дорожкам. В маленькой землянке, вровень с травой крытой черепицей, дежурили сторожа. Их было трое, но навстречу им вышел только один. И пока под рычание львов и визг обезьян он проверял и взвешивал мясо, мясник Носек указал Мейзлу, через какие ворота император выходит в парк. Он описал и его наружность -- по его словам, это был невысокий, коренастый мужчина с курчавой бородкой, очень быстрый в движениях. В это время года на нем обычно бывает короткий плащ с меховым подбоем и золотой каймой, сшитый из материи, которую Носек оценил в полгульдена за локоть. Но главное -- императора было легко опознать по тому, как он выбрасывает при ходьбе правую руку, словно указывая себе путь своей узкой кистью с узловатыми голубыми жилами. Мейзлу не придется долго ждать: звери голодны, и из окон императорских покоев уже наверняка слышно рычание львов.