Подарок от Гумбольдта - Сол Беллоу Страница 41

– Я этого не заметил… И мне по душе, что он селфмейд-мэн.

– Сьюэлл – продажная шкура и подонок. Он презирает нас. Я иду по улице и чувствую, что смешон. В Принстоне мы с тобой Мо и Джо, еврейские комики из водевиля. За глаза нас прозвали «Шмуль и компания». Мы не подходим для принстонского общества.

– Плевать я хотел на принстонское общество.

– Он мелкий мошенник, ему никто не доверяет. Ему не хватает этого… ну как это… чего-то человеческого. Лучше всех его знает, конечно, жена. Когда уходила от него, всех своих птиц взяла. Ты видел у него пустые клетки. Не захотела, чтобы даже пустая клетка напоминала о нем.

– Когда уходила, где у нее птицы-то были? На голове и на плечах сидели? Хватит, Гумбольдт, чего ты от меня хочешь?

– Хочу, чтобы ты тоже почувствовал себя оскорбленным, а то вся грязь ко мне липнет. У тебя что, не хватает воображения? Ах да, ты же не настоящий американец. Ты пришлый. Ты благодарен Америке. Благодарен, как все евреи-иммигранты, которые целуют землю на острове Эллис. Вдобавок ты еще дитя Великой депрессии. Не смел и мечтать, что у тебя будет работа, и отдельный кабинет, и письменный стол, и все прочее. И вдруг такое счастье привалило, и ты лыбишься как ненормальный. Кто ты такой в этой Америке? Иудейский мышонок в большом и холодном христианском доме. А еще нос задираешь.

– Слушай, Гумбольдт, университетские свары меня не волнуют. Помнишь, как два дня назад ты чихвостил пронырливых жидов, допущенных в интеллектуальную элиту. А на прошлой неделе ты был целиком на стороне Толстого: сейчас такое время, когда нельзя быть внутри истории, нельзя разыгрывать комедию истории и социальные драмы.

Спорить было бесполезно. Что Гумбольдту Толстой? Толстой – всего лишь предмет разговора на прошлой неделе. Большое умное лицо Гумбольдта побледнело от обуревающих его чувств и метаний мысли. Мне было жаль его, жаль нас обоих, жаль всех нас, самые странные организмы под луной. У которых мощный ум слишком близок к возвышенной душе. К тому же душе изгнанной и жаждущей вернуться домой. Кто не скорбит, потеряв время?

Мне, погрузившемуся в диванные подушки, все было ясно. До чего удивительно человеческое существо!

Из жалости к Гумбольдту я сказал:

– Ты, конечно, сегодня совсем не ложился. Думал всю ночь?

– Чарли, ты ведь мне доверяешь? – с неожиданной горячностью спросил он.

– Господи, Гумбольдт! Ты еще спроси, доверяю ли я Гольфстриму. В чем я должен тебе доверять?

– Ты знаешь, как я к тебе привязался. Как переплелись наши жизни. Мы словно родные братья.

– Не подлизывайся, не дави на психику. Выкладывай, что там у тебя.

Рядом с Гумбольдтом письменный стол казался маленьким. Стол не был приспособлен для высоких. Верхняя часть туловища моего друга нависала над его поверхностью как скала. Гумбольдт сейчас походил на центрального защитника весом этак килограммов сто двадцать, стоящего около детского автомобильчика. Между пальцами с обкусанными ногтями он держал окурок.

– Первым делом нужно добиться моего зачисления в штат.

– Захотелось стать принстонским профессором?

– Кафедра по современной литературе – вот что мне нужно. И ты мне в этом поможешь. Чтобы по возвращении Сьюэлл нашел меня в должности завкафедрой на определенный срок. Правительство послало его в Сирию просвещать туземцев. Облагодетельствовать «Пойнтонской добычей» нашего – или английского? – классика. Целый год Сьюэлл будет пить и бубнить под нос стереотипы, а вернувшись, увидит, что старик, который неделями не принимал его, сделал меня профессором. Как тебе моя идея?

– Так себе. Из-за этого ты и не спал всю ночь?

– Встряхнись, малый! Совсем заспался. Стряхни одурь, пойми наконец, что тебя оскорбили. Разозлись. Он же тебя как последнюю уборщицу нанимал. Пора отделаться от рабских добродетелей, которые держат тебя на поводке у среднего класса. Будь тверже, практичнее. Я сделаю из тебя железного человека.

– Вряд ли сумеешь. Ты уже в четырех местах числишься, это будет пятое. У тебя никакого времени не хватит… Ну хорошо, допустим, что я – твердый и практичный. Тогда возникает вопрос: я-то что с этого буду иметь? Какая роль отводится мне?

– Чарли, у меня есть замечательный план, – без тени улыбки произнес Гумбольдт.

– У тебя всегда есть план. Ты как тот, как его… Ну, который не мог выпить чашки кофе без того, чтоб не затеять что-нибудь замечательное. Будто он Александр Поуп какой.

Гумбольдт принял это за комплимент и хохотнул, не разжимая рта.

– Вот что ты сделаешь. Пойдешь к старому Рикеттсу и скажешь: «Гумбольдт – выдающаяся личность, поэт, ученый, критик, педагог, редактор. Он пользуется международной известностью и займет свое место в истории литературы Соединенных Штатов». Между прочим, так оно и есть. «У вас отличный шанс, профессор Рикеттс. Мне стало известно, что ему надоело вести богемный образ жизни и постоянно думать о заработках. Литературный мир быстро меняется. Авангард – уже вчерашний день. Гумбольдту пора начинать спокойную, размеренную, достойную жизнь. Он к тому же женат. Я знаю, он в восторге от Принстона. Ему нравится и университет, и город, и, если вы предложите ему хорошую должность, он с удовольствием рассмотрит предложение. А я уговорил бы его. Не упускайте случая, профессор Рикеттс. В Принстоне трудятся Эйнштейн и Панофский, но вам не хватает крупной и самобытной литературной фигуры. Появилась тенденция приглашать в университеты художников. Возьмите Амхерст, там уже обосновался Роберт Фрост. Принстону негоже плестись позади. Держитесь Флейшера, не отпускайте его, иначе вам попадется какой-нибудь третьеразрядный писака».

– Эйнштейн и Панофский очень даже к месту, но начинать надо с Моисея и пророков. Да, вот это сюжет, круче некуда. Похоже, Айк тебя вдохновил. Благородство и низкое коварство вперемешку.

Гумбольдт, однако, и бровью не повел, не улыбнулся. Глаза у него покраснели от бессонницы. Полночи он следил за результатами выборов. Потом, охваченный отчаянием, бродил по дому, вышел во двор – все думал о том, что делать. В голову поползли мысли о государственном перевороте. Потом пришло вдохновение. Он залез в свой «бьюик» и погнал. По тенистым переулкам застучал неисправный глушитель. Длинное туловище машины заносило на поворотах. Суркам повезло: они забились в норы и уже впали в спячку. Перед мысленным взором Гумбольдта чередой проходили фигуры Уолпола, стендалевского графа Моски, Дизраэли, Ленина. Его переполняли старомодно-возвышенные раздумья о вечной жизни. Вспомнились Иезекииль и Платон. Да, мой друг был благородным человеком. Кроме того, он был большой выдумщик, и неустойчивая психика делала его одновременно подлым и смешным. Осоловелый от усталости, Гумбольдт негнущимися пальцами достал из портфеля пузырек