Монах и дочь палача. Паутина на пустом черепе - Амброз Бирс Страница 49

попадал какой-нибудь сельскохозяйственный инструмент, он показывал себя во всей красе. Рассказывали, что он ставил между коленей топор и весь день сидел на пеньке на вырубке, погруженный в непрерывные раздумья. А если его прерывало наступление ночи или вмешательство отцовской дубинки, он возобновлял свои раздумья на следующий день точно с того места, на котором остановился, и продолжал погружаться в непостижимые и глубокие мысли. В округе говорили, что «если Тони Ролло не утихомирится, то от размышлений у него отвалится его дурацкая белая голова». В тех случаях, когда отцовская дубинка с необычайным пылом опускалась на этот кудрявый шар, Тони мысленно отмахивался от нее, пока непрекращающаяся боль не убеждала его, что дубинка никуда не делась.

Вам, наверное, хочется знать, о чем же думал Тони все эти годы. Это всем было интересно, но Тони никому об этом не рассказывал. Когда кто-нибудь поднимал эту тему, он всегда старался уклониться от разговора, а если не мог избежать прямых расспросов, то краснел и заикался в таком удручающем замешательстве, что доктор запретил всякие разговоры на эту тему, чтобы у парня не случилось конвульсий. Однако было ясно, что тема размышлений Тони была «чем-то большим, чем обычный интерес», как выражался его отец, так как иногда он впадал в столь серьезные раздумья, что наблюдавшие за ним вдвойне беспокоились за его голову, которой грозила опасность отвалиться из-за постоянных торжественных кивков; а бывало, он смеялся без всякой меры, хлопая себя по ноге или держась за бока в неконтролируемом веселье. Все это продолжалось, не ослабевая и не становясь понятнее, пока его мать окончательно не поседела от тревоги и не слегла в могилу; пока его отец не извел весь молодой орешник по соседству и не принялся делать палки из молодых дубов; пока все семеро братьев не женились каждый на девушках из воскресной школы и не возвели удобные бревенчатые дома в разных уголках отцовской фермы, и пока Тони не исполнилось сорок лет. Этот момент оказался поворотным в карьере Тони: в его жизнь прокралось незаметное изменение, повлиявшее на него как изнутри, так и снаружи – он стал работать меньше прежнего, а думать гораздо больше.

Много лет спустя, когда его братья стали преуспевающими свободными землевладельцами и обзавелись толпами отпрысков, что делало их сердца легкими, а траты тяжелыми; когда старый отчий дом зарос буйными кустами ежевики, а скотина давно перемерла; когда состарившийся отец давно усох и пожелтел, и больше не мог больно его ударить – Тони, от которого осталась лишь тень его прежнего, сидел однажды вечером в углу у камина и очень усердно размышлял. Кроме него, в комнате присутствовал лишь его отец и три-четыре тощие собаки. Отец лущил мешок кукурузы, который принес ему благодарный сосед, чью корову он однажды вытащил из болота, а собаки думали, как весело они бы помогали ему в этом деле, если бы природа создала их травоядными. Внезапно Тони заговорил.

– Отец, – сказал он, глядя поверх обуха топора, который стоял у него между колен в качестве стимулятора мысли. – Отец, я тут много думал кое о чем в последнее время.

– Всего тридцать пять лет, Тони, как раз на следующий День благодарения, – ответил старик высоким астматическим фальцетом. – Помню, твоя мать говорила, что это продолжается с тех пор, как твоя тетя Ханна гостила у нас со своими девочками.

– Да, отец, думаю, могло пройти тридцать пять лет, хотя этот срок не кажется таким уж долгим, верно? Но я думал еще усерднее в последние пару недель, и я собираюсь поговорить об этом.

Глаза старого отца выразили безграничное изумление, а его язык, совершенно не готовый к этому неожиданному обстоятельству, отказался ему повиноваться; не до конца очищенный початок кукурузы выпал из его безвольной руки и был критически осмотрен тощими собаками, продолжавшими вопреки всему надеяться на еду. Дымящаяся головня в камине внезапно упала на слой горячих углей, где, не обладая стойкостью Куаутемока[34], она протестующе зашипела и загорелась слабым огнем, похожим на видимую агонию. В свете этого огня изможденное лицо Тони вспыхнуло здоровым румянцем, который распространился по всей его голове, угрожая поджечь льняные волосы.

– Да, отец, – сказал он, отчаянно стараясь сохранять спокойствие, но все больше его утрачивая, – на этот раз я точно собираюсь высказать все начистоту, а ты уж поступай с этим как знаешь.

Отцовский орган речи нашел в себе достаточно сил проскрипеть, что отцовские уши готовы выслушать сына.

– Я все обдумал со всех сторон, отец; взглянул на это под всеми углами; внимательно заглянул во все уголки! И я пришел к выводу, что, поскольку я самый старший из детей, пора бы мне задуматься о женитьбе!

Бесплатное посещение

Рядом с дорогой, ведущей от Дойчекирхе к Лагерхаусу, можно увидеть развалины небольшого коттеджа. Он никогда не выглядел претенциозно, но у него есть своя история. Примерно в середине прошлого века коттедж занимал некий Генрих Шнайдер, мелкий фермер – настолько мелкий, что одежда не сидела на нем, если ее предварительно хорошенько не ушить. Однако Генрих Шнайдер был молод, и у него была жена – у большинства мелких фермеров в молодости есть жены. Они были довольно бедны – размеры фермы позволяли им с комфортом голодать.

Шнайдер не был начитанным человеком; единственной книгой, которую он читал, был старый сборник «Арабских ночей» с загнутыми страницами, переведенный на немецкий язык, и в этом сборнике он открывал лишь одну историю – «Аладдин и его волшебная лампа». Когда он перечитывал ее в пятисотый раз, ему пришла в голову ценная идея: он потрет свою лампу и призовет своего джинна! Он надел на правую руку толстую кожаную перчатку и пошел к буфету за лампой. Лампы у него не было, однако это разочарование, которое могло мгновенно доконать более унылого человека, стало для Генриха лишь приятным стимулом. Он вынул из шкафа старые железные щипцы для снятия нагара со свечей и отправился работать над ними.

Железо очень твердое, и его требуется тереть больше других металлов. Я однажды выманил джинна, потирая наковальню, но очень устал к тому времени, как он появился; легкое прикосновение к свинцовой водопроводной трубе выкурило бы того же джинна, словно крысу из норы. Но Генрих уже развел домашнюю птицу, посадил картошку и посеял пшеницу, так что впереди у него было целое лето, и он был терпелив – все свое время он посвятил тому, чтобы принудить Сверхъестественное к посещению.

С наступлением осени его добрая жена собрала урожай цыплят, выкопала яблоки, ощипала свиней и другие злаки, и урожай вышел замечательно обильный. Хлеба Шнайдера процветали, потому что все лето он не докучал им своими сельскохозяйственными