Подарок от Гумбольдта - Сол Беллоу Страница 49

– Отвяжись, а? Не устраивай психологическую мелодраму, – отбился я.

Я предвидел, что случится, и мне стало страшно. Надеялся, что они вот-вот погрузятся в свой «бьюик» (он стал еще больше походить на замызганный военный автомобиль из армейского соединения на Флиндерс-Филд) и уедут, оставив меня наедине с тираном Лэмптоном, с поправками к пьесе, с пустынным побережьем Атлантики.

Но Флейшеры остались на ночь. Гумбольдт почти не спал. Всю ночь под его весом скрипели деревянные ступени задней лестницы. Придя утром в кухню, я обнаружил пустую полулитровую бутылку «Бифитера», которую они привезли в подарок. На полу кроличьим пометом валялись ватные затычки от пузырьков с таблетками.

Случилось так, как я и предполагал. Кэтлин сбежала от мужа в «Ресторации Рокко» на Томпсон-стрит. Гумбольдт был вне себя. Кричал, что она у Маньяско, что тот прячет ее в своем номере в гостинице «Эрл». Он раздобыл где-то револьвер и колотил рукояткой по двери номера, пока не полетела щепа. Маньяско позвонил портье, тот – в полицию, и Гумбольдт едва успел смыться. На другой день он поймал Маньяско на Шестой авеню, напротив магазина Говарда Джонсона. Молодого человека спасла группа гомиков, выдающих себя за портовых грузчиков. Они сидели в кафе за мороженым с содовой, увидели побоище и, выскочив, скрутили Гумбольдту руки. Стоял яркий солнечный день, из окон полицейского участка на Гринвич-авеню высунулись арестантки. Они визжали от восторга и пускали серпантин из рулонов туалетной бумаги.

Гумбольдт позвонил мне в Коннектикут.

– Чарли, где Кэтлин?

– Понятия не имею.

– Чарли, мне кажется, ты знаешь. Я видел, как вы разговаривали.

– Разговаривали, но она мне ничего такого не сказала.

Он положил трубку. Потом позвонил Маньяско.

– Мистер Ситрин? Ваш друг угрожает мне. Придется прибегнуть к помощи полиции.

– Что, в самом деле припекло?

– Вы же знаете, людей заносит, даже помимо их воли, и тогда что вам остается?.. То есть что остается мне? Я звоню, потому что он угрожает мне от вашего имени. Говорит, вы со мной разделаетесь, если он не сумеет. Как его кровный брат.

– Лично я вас пальцем не трону… Может, вам лучше все-таки уехать на какое-то время?

– Уехать? Я только что приехал в Нью-Йорк. Из Йеля. – Я все понял. Он начинал свою карьеру. Он долго к этому готовился. – «Трибюн» предложила мне испытательный срок в качестве рецензента.

– Догадываюсь, что вы сейчас испытываете. У меня самого скоро премьера на Бродвее. Первая.

Когда мы с Маньяско встретились, он оказался тяжеловатым, круглолицым, молодым только по количеству прожитых лет, настроенным выдвинуться в культурном мире мегаполиса. Такого на мякине не проведешь.

– Ничто не заставит меня уехать из Нью-Йорка, – сообщил он. – Я заявлю о нем как о нарушителе общественного порядка.

– Ну и что, вам нужно мое разрешение?

– Но такой поступок по отношению к известному поэту не прибавит мне веса в городе.

Помню, я тогда сказал Демми: «Маньяско боится, что окажется в контрах с культурными кругами, если обратится в полицию».

Стонущая по ночам от страха перед геенной огненной, под завязку напичканная таблетками, Демми вместе с тем была особа практичная, обладающая талантом руководителя, который умеет смотреть в будущее. Когда Демми в деловом настроении, когда тиранит и опекает меня, я представляю, каким генералиссимусом с куклами она была в детстве. «Да, по отношению к тебе я тигрица-мать и настоящая фурия, – говорила она. – Гумбольдт целый месяц носа не кажет. Это означает, что он во всем винит тебя. Бедный чокнутый Гумбольдт! Мы должны помочь ему. Если он будет преследовать этого Маньяско, его изолируют. Полиция поместит его в Белвью, и тебе придется вносить за него залог. Единственное, что ему сейчас нужно, – это отдых, спокойствие и ни капли в рот. Самое лучшее место для этого – клиника Пейна Уитни. У Джинни есть двоюродный брат, его зовут Альберт. Так вот он заведует приемным отделением в этой клинике. Белвью для Гумбольдта не годится. Это адова дыра. Мы должны собрать денег и устроить его к Уитни. Возможно, нам удастся заставить его пройти хотя бы начальный курс реабилитации».

Демми рьяно взялась за дело; ссылаясь на меня, обзвонила знакомых и малознакомых. Я сам был занят «Фон Тренком». Мы вернулись из Коннектикута, и я должен был присутствовать на репетициях в «Беласко». Напористая Демми быстро собрала больше трех тысяч долларов. Один Хильдебранд, хотя еще дулся на Гумбольдта, внес две тысячи с условием, что деньги будут потрачены на психиатра и только при крайней необходимости. Симкин, юрист с Пятой авеню, согласился оформить фонд и взять его на хранение. Хильдебранд знал, и вскоре мы все тоже узнали, что Гумбольдт нанял частного детектива, некоего Скаччиа, для слежки за Кэтлин и что этот Скаччиа уже «съел» добрую часть гуггенхеймского гранта. К тому времени Кэтлин уже отправилась в Неваду, чтобы подать на развод, но Скаччиа докладывал Гумбольдту, что она в Нью-Йорке и погрязла в похоти. Между тем сам Гумбольдт с участием уолл-стритовских маклеров разработал новый изощренный план, грозящий обернуться грандиозным скандалом. Если он застукает Кэтлин, уличит ее в супружеской неверности, то к нему целиком отойдет их «имение», жалкий домишко в Нью-Джерси стоимостью восемь тысяч, наполовину уже заложенный, – так пояснил мне один знакомый, богемный радикал Орландо Хаггинс, знающий толк в деньгах. Нью-йоркские авангардисты знают толк в деньгах.

Дни летом бегут быстро. В августе начались репетиции. Ночи были жаркие, изнурительные. По утрам я вставал измотанный донельзя. Демми отпаивала меня кофе, заставляла проглотить несколько порций и выслушать множество советов относительно театра, Гумбольдта и жизненной линии. Ее маленький белый фокстерьер Катон клянчил подачки, вставая на задние лапы и тявкая. Я тоже предпочел бы спать целый день на его подушечке под окном, около горшков с бегониями, нежели сидеть в затхлом зале «Беласко» и слушать плохих актеров. Я начинал ненавидеть театр. Это нехорошее чувство подогревалось наигранностью их объятий, слез, клятв. Пьеса больше не была моей пьесой. Ее автором был пучеглазый Гарольд Лэмптон. Ради него я переписывал в артистических уборных диалоги. Труппу он набрал хуже некуда. Все талантливые нью-йоркские актеры были заняты в мелодраме, которую лихорадочно ставил безумный Гумбольдт. Зрителями его были старые приятели и поклонники, собирающиеся в «Белой лошади» на Гудзон-стрит. Там он крикливо произносил свои ученые монологи. Там же Гумбольдт встречался с юристами и, если был в духе, с двумя-тремя психиатрами.

Я знал, что Демми лучше меня понимает Гумбольдта, поскольку тоже глотает таинственные таблетки. (Были и другие черты сходства.)