Уильям Фолкнер - Святилище Страница 5

И вот сегодня утром - нет, четыре дня назад; из колледжа она вернулась в четверг, а сегодня вторник - я сказал: "Голубка, если ты познакомилась с ним в поезде, он, видимо, служит в железнодорожной компании. Отнимать его у компании нельзя: это так же противозаконно, как снимать изоляторы с телефонных столбов".

- Он ничем не хуже тебя. Он учится в Тьюлейне {Университет в Новом Орлеане.}.

- Голубка, но в поезде... - сказал я.

- Кое с кем я знакомилась и в худших местах.

- Знаю, - ответил я. - И я тоже. Но знаешь, не приводи их домой. Перешагни и ступай дальше. Не марай туфель.

Мы сидели в гостиной; перед самым обедом; только я и она. Белл ушла в город.

- А тебе-то что до моих гостей. Ты же не отец мне. Ты всего-навсего... всего-навсего...

- Кто? - спросил я. - Всего-навсего кто?

- Ну, донеси матери! Донеси! Чего еще ждать от тебя? Донеси!

- Голубка, но в поезде, - сказал я. - Приди он к тебе в гостиничный номер, я бы его убил. Но в поезде - мне это противно. Давай прогоним его и начнем все сначала.

- Ты только и годен говорить о знакомствах в поезде! Только на это и годен! Ничтожество! Креветка!

- Ненормальный, - сказала женщина, неподвижно стоя в дверях. Незнакомец продолжал заплетающимся языком быстро и многословно:

- Потом она заговорила: "Нет! Нет!", и я обнял ее, а она прижалась ко мне. "Я не хотела! Хорес! Хорес!". И я ощутил запах сорванных цветов, тонкий запах мертвых цветов и слез, а потом увидел в зеркале ее лицо. Позади нее висело зеркало, другое - позади меня, и она разглядывала себя в том, что было позади меня, забыв о другом, где я видел ее лицо, видел, как она с чистейшим лицемерием созерцает мой затылок. Вот почему природа - "она", а Прогресс - "он"; природа создала виноградные беседки, а Прогресс изобрел зеркало.

- Ненормальный, - произнесла женщина, стоя в дверях и слушая.

- Но это еще не все. Я думал, меня расстроила весна или то, что мне сорок три года. Думал, может, все было б хорошо, будь у меня холмик, чтобы немного полежать на нем... Там же земля плоская, богатая, тучная, кажется даже, будто одни лишь ветра порождают из нее деньги. Кажется, никого б не удивило известие, что листья деревьев можно сдавать в банк за наличные. Дельта. Ни единого холмика на пять тысяч квадратных миль, если не считать тех земляных куч, что насыпали индейцы для убежища во время разливов реки.

- И вот я думал, что мне нужен всего-навсего холмик; меня подвигнула уйти не Маленькая Белл. Знаете, что?

- Ненормальный, - сказала женщина. - Ли зря позволил...

Бенбоу не ждал ответа.

- Тряпка со следами румян. Я знал, что найду ее, еще не войдя в комнату Белл. И обнаружил за рамой зеркала носовой платок, которым она стерла излишек краски, когда одевалась, потом сунула за раму. Я швырнул его в грязное белье, надел шляпу и ушел. И уже когда ехал в грузовике, обнаружил, что у меня нет при себе денег. Тут все одно к одному; я не мог получить деньги по чеку. И не мог сойти с грузовика, вернуться в город и взять денег. Никак. Поэтому все время шел пешком и ехал зайцем. Однажды я спал в куче опилок на какой-то лесопильне, однажды в негритянской лачуге, однажды в товарном вагоне на запасном пути. Мне был нужен холмик, понимаете, чтобы полежать на нем. Тогда все было бы хорошо. Когда женишься на своей жене, начинаешь с черты... возможно, с ее проведения. Когда на чужой - начинаешь, быть может, на десять лет позже, с чужой черты, проведенной кем-то другим. Мне был нужен холмик, чтобы немного полежать на нем.

- Дурачок, - сказала женщина. - Бедный дурачок. Она стояла в дверях. Из коридора появился Лупоглазый. Не сказав ни слова, прошел мимо нее на веранду.

- Идем, - распорядился он. - Надо грузиться.

Женщина слышала, как все трое вышли. Она не двинулась с места. Потом услышала, как незнакомец встал со стула и прошел по веранде. Потом увидела на фоне неба его силуэт; худощавый мужчина в измятой одежде; голова с редкими, непричесанными волосами; и совершенно пьяный.

- Не заставили его поесть, как надо, - сказала женщина.

Она стояла совершенно неподвижно, Бенбоу глядел на нее.

- Неужели вам нравится жить так? - спросил он. - Зачем? Вы еще молоды; вернитесь в город и снова похорошеете, когда не придется поднимать ничего, кроме собственных век.

Женщина не шевельнулась, она стояла, едва касаясь стены.

- Бедный, испуганный дурачок.

- Видите ли, - сказал Бенбоу, - мне не хватает мужества. Оно покинуло меня. Механизм на месте, но не действует.

Его рука неуверенно коснулась ее щеки.

- Вы еще молоды.

Женщина стояла неподвижно, ощущая на лице его руку, касающуюся плоти так, словно он пытался изучить расположение и форму костей и строение, тканей.

- У вас впереди почти вся жизнь. Сколько вам лет? Вам же еще нет тридцати. - Говорил он негромко, почти шепотом.

Женщина заговорила, не понижая голоса. Не пошевелилась, не убрала рук с груди.

- Почему вы ушли от жены?

- Потому что она ест креветки, - ответил Бенбоу. - Я не мог... Видите ли, была пятница, и я подумал, что в полдень надо идти на станцию, брать с поезда ящик креветок, возвращаться с ними домой, отсчитывать по сто шагов, менять руку и...

- Ходили за ними каждый день? - спросила женщина. - Нет. Только по пятницам. Но в течение десяти лет, с тех пор, как мы поженились. И до сих пор не могу привыкнуть к запаху креветок. Но дело не в том, что мне столько раз приходилось носить их домой. Это я способен вынести. Дело в том, что с упаковки капает, и вот я как-то последовал за собой на станцию, отошел в сторону и стал смотреть, как Хорес Бенбоу берет с поезда ящик и несет домой, меняя руку через каждые сто шагов, я шел за ним и думал: "Здесь, в бесцветном ряду маленьких вонючих капель на миссисипском тротуаре, покоится Хорес Бенбоу".

- А-а, - протянула женщина. Дышала она спокойно, руки ее были сложены. Она отошла от стены; Бенбоу посторонился и пошел за ней по коридору. Они вошли в кухню, там горела лампа.

- Извините меня за мой вид, - сказала женщина. Подойдя к стоящему за печью ящику, она выдвинула его и встала над ним, руки ее были спрятаны под одеждой. Бенбоу стоял посреди комнаты.

- Приходится держать его в ящике, чтобы не добрались крысы, - сказала женщина.

- Что? - спросил Бенбоу. - Что там такое?

Он подошел к ящику и заглянул в него. Там спал ребенок, ему еще не исполнилось и года. Хорес молча смотрел на худенькое личико.

- О, - произнес он. - У вас есть сын.

Они смотрели на осунувшееся личико ребенка. Снаружи донесся шум; на задней веранде послышались шаги. Женщина задвинула коленом ящик обратно в угол, и тут вошел Гудвин.

- Все в порядке, - сказал он Хоресу. - Томми проводит вас к машине.

Потом вышел и скрылся в доме.

Бенбоу взглянул на женщину. Руки ее по-прежнему были скрыты под платьем.

- Спасибо за ужин, - сказал он. - Возможно, со временем...

Он смотрел на нее, она отвечала ему спокойным взглядом, лицо ее было не столько угрюмым, сколько холодным, спокойным.

- Может, я смогу что-то сделать для вас в Джефферсоне. Прислать чего-нибудь...

Женщина легким, округлым движением вынула руки из складок платья, потом резко спрятала снова.

- С этим мытьем посуды и стиркой... Можете прислать апельсиновых леденцов.

Томми и вслед за ним Бенбоу спускались по заброшенной дороге. Бенбоу оглянулся. Мрачные развалины дома вздымались на фоне неба над бесчисленными густыми кедрами, темные, запустелые и таинственные. Дорога представляла собой эрозийную впадину, слишком глубокую для дороги и слишком прямую для паводкового рва, ее густо устилали папоротник, гнилые листья и ветви. Бенбоу шел вслед за Томми, шагая по еле заметной тропинке, где ноги промяли гнилую растительность до самой глины. Кровля ветвей над их головами постепенно редела. Спуск становился извилистее и круче.

- Где-то здесь мы видели сову, - сказал Бенбоу. Идущий впереди Томми захохотал.

- И он перепугался ее, посадить меня на цепь.

- Да, - ответил Бенбоу. Он шел за еле видным силуэтом Томми, стараясь с нудным упорством пьяного говорить и шагать твердо.

- Будь я пес, если это не самый пугливый белый, какого я видел, сказал Томми. - Шел вот он по тропинке к веранде, тут из-под дома собака, подбежала и стала нюхать ему ноги, как любая другая, и будь я пес, если он не отскочил, будто это ядовитая змея, а сам он босиком, вытащил свой маленький аретматический пистолет и пристрелил ее. Пусть меня сожгут, если было не так.

- А чья была собака? - спросил Бенбоу.

- Моя, - ответил Томми и сдавленно хохотнул. - Старая, блохи не тронула бы, если б могла.

Дорога понизилась и стала ровной. Бенбоу шагал осторожно, шурша ногами по песку. На фоне белого песка он видел, как Томми идет шаркающей, неуклюжей походкой, словно мул, ступая без видимых усилий, пальцы босых ног с шуршаньем отбрасывали назад песчаные струйки.

Дорогу пересекла громоздкая тень поваленного дерева. Томми перешагнул через него, Бенбоу последовал за ним, все так же старательно, осторожно перебрался через гущу листвы, еще не увядшей и до сих пор пахнущей зеленью.