Лео Перуц - Мастер страшного суда Страница 5

Доктор Горский сделал вид, будто сдается, но снова весело мне подмигнул, потому что владел превосходным и многократно испытанным способом преодолевать сопротивление актера и собирался прибегнуть к этому способу. Приступил он к делу очень хитро и осмотрительно и принялся в непринужденном тоне рассказывать об одном весьма посредственном берлинском актере, которого якобы видел однажды в этой роли. Актера этого он очень стал хвалить.

- Вы знаете, Бишоф, я не особенный энтузиаст, но этот Земблинский положительно феноменален. Какие идеи у этого дьявола! Как он сидит на ступенях дворца, подбрасывает перчатку и ловит ее, и жмурится, и потягивается, как кошка на солнце! А затем как он строит свой монолог!

И чтобы дать об этом представление Ойгену Бишофу, доктор Горский начинает декламировать с большим пафосом и пылкой жестикуляцией: "Лукавою природой укорочен, в телосложенье гнусно обойден..."1.

Он прервал себя самого замечанием:

- Нет, наоборот, сначала "обойден", потом "укорочен". Но это неважно. "Уродлив, жалок..." - как там дальше? - "...выброшен до срока в сей мир дыханья..."

- Довольно, доктор, - перебил его актер, покамест еще очень кротко.

- "В сей мир дыханья, - не мешайте мне, - недоделан даже наполовину, холм и так ужасен, что псы рычат, когда я прохожу..."

- Довольно! - крикнул Ойген Бишоф и зажал уши руками. - Перестаньте! Вы меня изводите. Доктор Горский продолжал не смущаясь:

- "И если не могу я как влюбленный красноречиво время коротать, то я намерен страшным стать злодеем".

- А я намерен вас задушить, если вы не перестанете,-взревел Ойген Бишоф. - Помилуйте, вы ведь превращаете этого Глостера в сентиментального шута! Ричард III - хищный зверь, изверг, бестия, но все же он мужчина и король, а не истерический паяц, черт меня побери совсем.

Он взволнованно зашагал по комнате, увлеченный ролью. Вдруг он остановился, и все произошло совершенно так, как это предвидел доктор Горский.

- Я покажу вам, как надо играть Ричарда. Замолчите-ка теперь - вы услышите этот монолог.

- Я по-своему понимаю эту фигуру, - сказал с невозмутимой дерзостью доктор Горский. - Но вы актер, а не я, и я охотно познакомлюсь с вашим толкованием.

Ойген Бишоф обдал его лукавым презрительным взглядом. Собираясь превратиться в шекспировского короля, он видел перед собой уже не доктора Горского, а своего несчастного брата Кларенса.

- Внимание! - приказал он. - Я уйду на несколько минут в павильон. Откройте тем временем окна: здесь ведь нельзя дышать от табачного дыма. Я сейчас вернусь.

- Ты хочешь загримироваться? - спросил брат Дины. - К чему это? Читай без грима.

Глаза у Ойгена Бишофа сверкали и горели. Он был в таком возбуждении, какого я никогда еще у него не наблюдал. И сказал он нечто весьма странное:

- Загримироваться? Нет. Я хочу только увидеть пуговицы на мундире. Вы должны меня оставить на некоторое время в одиночестве. Через две минуты я снова буду здесь.

Он вышел, но сейчас же возвратился.

- Послушайте, ваш Земблинский, ваш великий Земблинский, - знаете ли, кто он такой? Болван и больше ничего. Я его видел как-то в роли Яго - это было непереносимо.

И затем он выбежал из комнаты. Я видел, как он быстро шел по саду, разговаривая с самим собой, жестикулируя; он был уже в Байнардском замке, в мире короля Ричарда. По дороге он чуть было не опрокинул старика садовника, который все еще стоял на коленях и срезал траву, хотя сумерки уже сгустились. Сейчас же после этого фигура Ойгена Бишофа исчезла, и спустя мгновение окна павильона осветились и начали струить трепетные лучи, посылая колеблющиеся тени в большой, безмолвный, одетый мраком сад.

Глава V

Доктор Горский все еще продолжал с ложным пафосом и смешными жестами декламировать стихи из трагедий Шекспира. Делал он это теперь, когда Ойгена Бишофа с нами не было, только из увлечения, из упрямства и чтобы скоротать время ожидания. Придя в полное исступление, он взялся за короля Лира и, к нашей общей досаде, начал своим несколько хриплым голосом исполнять песни шута, тут же придумывая к ним мелодии. Инженер между тем сидел молчаливо в кресле, выкуривал одну папироску за другой и рассматривал узоры ковра у себя под ногами. Ему не давала покоя история морского офицера, загадочные и трагические обстоятельства этого самоубийства продолжали занимать его мысль. По временам он, встрепенувшись и удивленно покачивая головой, глядел на поющего доктора как на редкое и непостижимое явление и один раз сделал попытку возвратить его в мир действительности.

Он перегнулся вперед и решительно схватил доктора Горского за руку.

- Послушайте, доктор, одна подробность в этом деле мне совершенно непонятна. Помолчите немного, выслушайте меня, пожалуйста. Допустим, что это было самоубийство, которое совершено под влиянием внезапного решения. Ладно. Но почему, позвольте вас спросить, офицер уже за четверть часа до этого заперся в своей комнате? Еще совсем не думает о самоубийстве, а запирает дверь... С какой целью? Объясните мне это, если можете.

- "Шутом своим назначь того, кто дал тебе совет уйти из царства своего; иль сам держи ответ".

Только этими словами, да еще сердитым движением руки, каким отмахиваются от мухи, ответил ему доктор Горский.

- Бросьте вы вздор молоть, доктор, - уговаривал его инженер. - За четверть часа до самоубийства он запирает дверь. Казалось бы, времени у него достаточно для приготовлений. А потом он выскакивает в окно. Но так не поступает офицер, у которого лежит револьвер в письменном столе да еще полная коробка патронов к нему.

Доктору Горскому эти соображения и выводы не помешали продолжать пение шекспировских стихов. Он был весь во власти вдохновения. И смешно было смотреть на этого маленького и немного кривого, восторженного человечка, стоявшего посреди комнаты и дергавшего струны воображаемой лютни.

- "Кто сладкий шут, кто горький шут, узнаешь ты тогда..."

Инженер убедился наконец, что его невозможно склонить к обсуждению этого вопроса, и обратился ко мне.

- Тут есть ведь, в сущности, противоречие, вы не находите? Напомните мне, будьте добры, о том, чтобы я спросил об этом Ойгена Бишофа перед нашим уходом.

- Куда девалась моя сестра? - спросил Феликс.

- Она хорошо сделала, что ушла, тут чересчур накурено, - заметил инженер и бросил окурок в пепельницу. - Magna pars fui2, сознаюсь. Нам следовало открыть окна, мы об этом забыли.

Никто не заметил, как я вышел. Я тихо прикрыл за собою дверь. В надежде найти Дину в саду я стал ходить по песчаным дорожкам до деревянного забора соседнего сада. Но ни в одном из обычных мест не нашел ее.

На садовом столе под откосом лежала открытая книга, ее листы были влажны от дождя или ночной росы. В нише стены мне померещилась какая-то фигура. "Это Дина", - подумал я, но, подойдя ближе, я увидел садовую утварь, две пустых лейки, корзину, прислоненные к стене грабли и порванный гамак, качавшийся от ветра.

Не знаю, как долго я оставался в саду. Может быть, долго. Возможно, что я стоял, прислонившись к стволу дерева, и грезил.

Вдруг я услышал шум и громкий смех, доносившийся из комнаты. Чья-то рука резво пробежала по клавишам рояля, от самой низкой октавы до последних пронзительных дискантов. В раме окна показалась фигура Феликса, как большая темная тень.

- Это ты, Ойген? - крикнул он в сад. - Нет... Это вы, барон? - В голосе его прозвучала вдруг тревога: - Где вы были? Откуда идете?

За его спиной показался доктор Горский, узнал меня тоже и принялся декламировать:

- "Тебя ли в лунном свете вижу я?.." Он запнулся, кто-то из двух других оттащил его от окна, я еще только услышал его возглас:

- "Прочь, дерзновенный!.."

Потом наступила тишина. Над их головами, во втором этаже виллы, сделалось вдруг светло. Дина появилась на веранде и начала накрывать на стол в мягком свете стоячей лампы.

Я вернулся в дом и поднялся по деревянной лестнице на веранду. Дина услышала мои шаги, повернула голову в мою сторону и поднесла руку к глазам козырьком.

- Это ты, Готфрид? - сказала она.

Я молча сел против нее и смотрел, как она ставит тарелки и стаканы на белую скатерть стола. Я слышал ее глубокое и ровное дыхание, она дышала, как спящий ребенок. Ветер гнул и раскачивал ветви каштановых деревьев и гнал перед собою по аллеям маленькие кавалькады блеклых осенних листьев. Внизу старый садовник все еще работал. Он зажег фонарь, стоявший рядом с ним на грядке, и тусклый свет фонаря смешивался с яркими полосами света, широко и спокойно струившимися из окон павильона.

Вдруг я вздрогнул.

Кто-то позвал меня: "Пош!" Только этот звук раздался, но в голосе послышалось нечто, испугавшее меня: гнев, отвращение, упрек и тревога.

Дина приостановила свою работу и прислушалась. Потом взглянула на меня вопросительно и удивленно.

- Это Ойген, - сказал она. - Что ему нужно?

И вот... голос Ойгена Бишофа раздался во второй раз: