Уильям Теккерей - Творчество; Воспоминания; Библиографические разыскания Страница 5

Слава своенравно обошлась с корифеями английского романа - Диккенсом и Теккереем - и у них на родине. Одного, совсем еще юношей, одарила всеми благами, сопутствуя ему до последнего вздоха, не оставила милостями и после смерти. Другого, ничем не уступающего своему собрату, - обрекла на литературную поденщину, на безвестное существование под многочисленными псевдонимами и только с публикацией "Ярмарки тщеславия", всего за пятнадцать лет до смерти, уже немолодым, усталым, больным человеком ввела в сонм великих. Только на титульном листе "Ярмарки тщеславия" английская публика наконец прочитала настоящее имя автора. До этого, не уверенный в своих силах, вечно сомневающийся, он скрывался за масками. Псевдонимы были в ходу в ту эпоху. Но никто не мог соперничать здесь в изобретательности с Теккереем: Теофиль Вагстафф, Желтоплюш, Толстый Обозреватель, Айки Соломонз, Гагаган, Кэтрин Хэйез, Фиц-Будл, Спек, любимая маска Теккерея - Микель Анджело Титмарш. И это еще не полный список. Публика не поспевала за этим хамелеоном. Растерянность чувствовали даже такие зубры журналистики, как главный редактор почтенного и овеянного традициями "Эдинбургского обозрения". Подыскивая авторов для журнала, он просит друга сообщить ему, если тот вдруг случайно знает кое-что о "некоем Теккерее", у которого, как он слышал, бойкое перо. Но вот она, должная слава! Однако и она оказалась омраченной непониманием, встретившим "Ярмарку тщеславия". Современники Теккерея, в том числе коллеги по перу, были поражены глубиной мысли автора, его недюжинным умом, разносторонним образованием, монументальностью нарисованной картины, тонкостью психологических характеристик, единством и гармонией видения действительности, изяществом слога. Но они не были готовы воспринять сарказм, пронизывающий всю книгу. "С каким облегчением я обратился после ужасающего цинизма "Ярмарки тщеславия" к лучезарной доброте "Домби и сына"!" - воскликнул Карлейль. Не поняла сатирического таланта писателя и Элизабет Браунинг: в романе она увидела лишь злобу и боль, которые "не очищают и не возвышают душу".

Меняя псевдонимы, как перчатки, притворившись в "Ярмарке тщеславия" Кукольником, то всезнающим, то равнодушно отстраненным, предоставляющим своим героям как бы полную свободу действия, Теккерей на самом деле вел с читателем тонкую и изобретательную игру. Если автор действительно одно лицо с хладнокровной убийцей Кэтрин из одноименной повести или с отпетым негодяем Барри Линдоном ("Записки Барри Линдона, эсквайра") и если им он передоверил свои суждения о веке, нравах, морали, что ж, поневоле пришлось бы согласиться с Элизабет Браунинг - такая проза не возвышает душу.

Но в игре, затеянной Теккереем, когда повествователь и автор не одно и то же лицо, была сокрыта литературная позиция, не знакомая времени, привыкшему к определенности, а то и категоричности нравственных суждений.

Наделенный невероятной, безудержной, гениальной фантазией, Диккенс к тому же обладал качеством, немаловажным для успеха, - уверенностью в правильности выбранного пути. Наметив общие контуры, определив главные сюжетные линии, Диккенс уже не останавливаясь шел вперед, его мало смущали нелогичности в интриге, неправдоподобность ситуаций. Он прекрасно чувствовал публику, знал все ее капризы и предпочтения. Она любила тайны, ужасы, убийства, слезы, раскаяния и в избытке получала их на его страницах. Высокий нравственный урок Диккенса - завет любви и действенного добра - читатель безоговорочно принимал, даже если и не собирался следовать ему в своей жизни: нечто похожее, только в скучных выражениях, он слышал каждую неделю с амвона церкви.

Ну, а Теккерей - какую истину проповедовал он устами пройдох-вралей, великосветских распутниц, повес и попросту грешных, слабых людей? Казалось, он все отрицал. Его шутка в момент могла обернуться едким сарказмом. Где же определенность нравственного урока? Викторианская публика твердо знала - в конце романа порок должен быть наказан, добродетель должна восторжествовать. Даже великий Диккенс не угодил этому капризному судье концовкой одного из лучших своих романов "Большие надежды", где будущее героев, усталого от жизни Пипа и поблекшей в буре жизненных невзгод красавицы Эстеллы, омрачено памятью о прошлых бедах и собственном эгоизме. В этом романе главное уже не интрига, хотя и она, как заведено у Диккенса, увлекательна, самое важное психология чувства, страсти, жизнь души, ее взросление, мужание. Здесь Диккенс ближе к Теккерею, а может быть, смешивая черную и белую краски, учится у Теккерея писать человеческое сердце, которое не терпит однозначных решений и монохромной палитры.

Подобная эстетика, эстетика полутонов, порожденная новым взглядом на человека, была тогда еще в будущем. Ее начнут разрабатывать в конце XIX столетия, освоят в начале XX-го. Современникам Теккерея его маски, пантомима с Кукольником, отступления, которыми пестрят его романы и которые усложняют собственно авторскую позицию, казались чуть ли не художественными просчетами.

Если уж не поняли лучшие умы эпохи, что говорить об обычных соотечественниках и критиках. И вот в статьях, рецензиях, обзорах замелькало слово "циник". Отчасти Теккерей давал для этого повод. Его острый, как бритва, язык, его беспощадные шутки, высмеивающие все неестественное, вычурное, неискреннее, с легкостью умножали ряды его

Странная судьба Уильяма Теккерея 29 недоброжелателей и врагов. Авторитетов, кроме разума и природы, для него не существовало. Его перо разило монархов, политических деятелей, собратьев по перу. Неважно, что Байрон был кумиром публики. Теккерей не верил аффектированным романтическим чувствам: "Мне не по вкусу красота, которой, словно театральной сценой, нужно любоваться издали. Что проку в самом изящном носике, если кожа его грубостью и цветом напоминает толстую оберточную бумагу, а из-за липкости и глянца, которыми его отметила природа, он кажется смазанным помадой? И что бы ни говорилось о красоте, станете ли вы носить цветок, побывавший в банке с жиром? Нет, я предпочитаю свежую, росистую, тугую розу Сомерсетшира любой из этих роскошных, аляповатых и болезненных диковин, которые годятся лишь в стихи. Лорд Байрон посвятил им больше лицемерных песнопений, чем любой известный мне поэт. Подумать только, темнолицые, толстогубые, немытые деревенские девахи с приплюснутыми носами и есть "синеокие рейнские девы"! Послушать только - "наполнить до краев бокал вином самосским"! Да рядом с ним и слабое пиво покажется нектаром, и, кстати сказать, сам Байрон пил один лишь джин".

Не верил он ни в какую мистическую философию Гюго и идеи нравственного раскрепощения Жорж Санд. "Тяжел удел пророков и людей того возвышенного положения, какое занимает месье Виктор Гюго: им возбраняется вести себя, как прочим смертным, и воленс-ноленс приходится хранить величие и тайну... пророк Гюго не может даже малости исполнить в простоте и ищет для всего особую причину". Во всем этом он видел самолюбование и самооправдание.

Убежденный реалист, свято верящий в силу разума, Теккерей ополчился на ходульные чувства, всяческие ужасы, невероятные преступления и не менее невероятную добродетель, которые так любили описывать его современники. Писал пародии. Они были не только отчаянно смешны, но и сыграли свою немаловажную литературную роль. Под их влиянием Булвер-Литтон, король "ньюгейтского романа тайн и ужасов", сделал одного из своих героев, романтического преступника, все же более похожим на живого, реального человека. Поднял руку Теккерей и на Вальтера Скотта - написанное им реалистическое продолжение "Айвенго" стало убийственной пародией на роман. Очень хотел он написать пародию и на Диккенса. Но авторитет великого Боза остановил его. А свою "Ярмарку тщеславия" полемически назвал "романом без героя". И действительно, ни Доббин, ни Эмилия Седли, не говоря уже о членах семейства Кроули или о лорде Стайне, не тянут на роль героя - такого, каким его понимала викторианская публика. Герои Теккерея, и в самом деле, люди обычные, грешные, часто слабые и духовно ленивые. Чтобы он ни писал исторические полотна ("Генри Эсмонд", "Виргинцы"), классическую семейную хронику ("Ньюкомы"), он всюду создавал самую, с его точки зрения, интересную историю - историю человеческого сердца. Подобно своим учителям, великим юмористам - Сервантесу и Филдингу, был убежден, что человек - это смесь героического и смешного, благородного и низкого, что человеческая природа бесконечно сложна, а долг честного писателя, заботящегося об истине, не создавать увлекательные истории на потребу толпе, но в меру сил и отпущенного таланта показывать человека во всей его противоречивости, сложности, неповторимости.

Теккерей, вдумчивый и тонкий критик, способен был видеть в романтиках ценное, прогрессивное, новаторское. Вордсворт, с его точки зрения, велик, потому что сумел заставить поэзию говорить простым, естественным языком. "Вордсворт намного опередил свое время", - как-то заметил Теккерей. Ему же принадлежит и высокая оценка американского романтика Вашингтона Ирвинга.