Алитет Немтушкин - Мне снятся гаги Страница 5

— Отчего у глухарей красные глаза, — заторопился Амарча.

— Эко, разве я вам не рассказывал? — вроде бы удивился дедушка.

— Нет-нет, — подтвердили друзья.

— Тогда пора рассказать. Слышали, как вечером плакали птицы? Жалко их. У них сердце, как у людей… Глухари остаются. Кэ, слушайте.

И полилась древняя сказка. Много их знает Бали.

— Когда Харги — Злой дух напустил на людей разные болезни, голод, он не забыл о зверях и птицах. Сделал так, чтобы большую часть года на земле эвенков стояли холода — лежал снег, завывала вьюга. Зайцы начали одеваться в теплые белые шубы, медведи рыть берлоги, белки научились строить гнезда в дуплах деревьев. Все звери стали спасаться — кто как мог и как умел. Лишь птицы не знали, как им спастись от холодов. Собрались они на суглан[13].

С восхода и до захода солнца в лесу стоял гомон. Свистели, щелкали, гоготали, пищали, крякали.

Бали вынул трубку изо рта и передразнил птиц.

— Похоже! — ахнули друзья.

— Но согласия не было, — продолжал дедушка. — Я думаю, нам нужно остаться в тайге. Пищу и зимой найдем, а холода — не страшны! — каркающим голосом передразнил птицу Бали, а потом опять измененным голосом:

— Нет, нет! — запищала маленькая пташка. — На зиму надо улетать в теплые края. Там солнце! Нам надо к солнцу!

Ум надвое пошел. Одни хотели улетать в теплые земли, другие — остаться в родной тайге. На том и решили: кто хочет — пусть летит, а кто не хочет — оставайся.

Утки, гуси собрались в стаи, покружили над озерами и болотами и с прощальными криками полетели за уходящим солнцем, к теплу. Рябчики нырнули в темные леса, куропатки улетели в тундру. Когда улетала последняя журавлиная стая, сорвался с места глухарь. И он решил лететь. Долго летел, уставать стал. Крылья у него для долгого полета слабые. Выбился из сил, заплакал и с огромной высоты упал на землю. «Замерзать меня оставили», — решил он и залился горькими слезами. Плакал, плакал и уснул. Проснулся — в сугробе тепло. «Э, — подумал глухарь, — так же можно зиму обманывать». С тех пор он стал с вышины пробивать толщу снега и зарываться. А глаза от слез так и остались припухшими и красными… Вот такая сказка про глухарей…

Дедушка Бали замолчал, продолжая мять камус.

— А отчего плачут лебеди и журавли? — Амарча взглянул на него.

— Аха, отчего? — поддержал Вовка.

— Хэ, — оживился дедушка Бали, — это очень красивые сказки. Вот летят теперь наши небесные олени и не знают, что ими интересуются два мальчика. Чтобы вы знали, я расскажу…

Дед Бали вынул изо рта трубку, положил под ногу и, поудобнее усевшись, опять стал двигать руками: нельзя камусу остывать, хуже мяться будет.

— Так вот, мужички. Лебеди, говорят, в далекие времена были людьми. Юноша и девушка. Юношу звали Багдамакан, а девушку — Удырик. Телом были как молодые деревца, а лицом — как солнышки. Дружно жили, любили друг друга. Запоет свою песню Багдамакан, откликнется ему Удырик, и все вокруг затихало — слушали песню…

Услышал как-то их Злой дух и позавидовал. Не бывать вашей любви! Сказал и превратил их в птиц, в белых лебедей. Поплакали, погоревали они и успокоились. Сделали себе гнездо. А когда вывели первых птенцов, в их сердцах снова, как бубенцы, зазвенела песня. Оказывается, любовь-то не в силах был убить Злой дух. И опять над озерами, над речками, над всей тайгой летела их любовная песня. Услыхал опять Злой дух, почернел, схватил свой лук и стрелой пронзил сердце лебедя — Багдамакана. О, как заплакали гаги. А лебедь — Удырик нигде не могла найти себе места. Она кружилась над озерами, над речками, над болотами, но повсюду ей было немило. И когда птицам нужно было улетать в теплые края, не выдержала и с поднебесья бросилась грудью на скалу…

Сиротами остались их дети, горько-горько заплакали. «О небо, о Добрый дух, — просили они, — дай нам силы одним долететь до тех неведомых краев». Добрый дух дал им силы, а песню-любовь, песню-плач своих родителей они унесли с собой…

Эвенки никогда не стреляют в лебедей — грех большой…

Имя человека

У дедушки Бали было имя Амарча. Он был тезкой маленького Амарчи, а Амарча в переводе на русский язык — чуть запоздавший родиться.

Маленький Амарча, или, как иногда его называют, дитя Кинкэ, появился на свет вслед за двоюродной сестренкой Суричок. Ждали, что первый крик должен раздаться из маленького родильного чума Мэмирик, а вперед заголосила Суричок. Голова девочки вроде бы походила на голову рыбешки, вот и назвали ее Сури, Суричок — сиг, сиженочек. А Амарча опоздал, вот и получил имя опоздавшего. Явись чуть раньше, пожалуй был бы Неримча — первый, впереди идущий.

Давно так пошло. Человек остался без глаз — имя его будет обязательно Бали, хромой — Докэлэк, глухой — Куйки. От этих имен-прозвищ никуда не уйдешь. У Елдогиров, самого дальнего чума стойбища, родилась девочка кривоглазой. Не ломали долго головы люди, не сговариваясь, дали имя Чокоты. Обижайся не обижайся потом, а язык людей не отнимешь. Вовку Фаркова, как они приехали, сразу стали звать на эвенкийский лад, ласкательно — Воло, а Петьку — Петка. Тетя Наташа улыбалась, когда услышала, а дядюшка Мирон сказал:

— Вот лешаки, уже перекрестили! Они и нас как-нибудь по-своему будут дразнить…

— А как же! Ты развя не слыхав?.. — заулыбался сторож пороховушки Трифонов, ангарский мужичок. — Я-то по-ихнему гундерю, знаю, как тебя навеличивают…

— Как? — заинтересовался Мирон.

— Бадялаки! — показывая прокуренные зубы, захохотал тот. Заулыбались эвенки.

— А что это?

— Ты чо, паря, с луны свалился?..

— Таланту нету. А это что все-таки значит?

— Лягушка! — опять звонко закатился Трифонов. Глядя на него, смеялись и остальные.

— Тьфу! — хлопнул костяшками счетов дядюшка Мирон. — Ну, а тебя как?

— Меня зовут Сырбамэ… Глаза, похожие на уху… Давненько с прозвищем бегаю, — сказал Трифонов, и всем опять стало весело.

— А почему у эвенков на Подкаменной имена, фамилии русские? — заинтересовался Мирон Фарков.

— Ты, паря, меня слушай, — разохотился Трифонов. — Ране-то сюды попы-то с Туруханска приезжали, да ничо у них, грешных, не выходило. Не смогли, стало быть, окрестить-то. Так вот оне, значит, списались с якутским попом, откеда-то с Лены. Вот он приезжает… Еванки опять ни в какую. «Грех, — говорят, — обидится наш дух». Вера, мол, другая. А поп-то хитрый попался, ученый… Кто прехрестится, тому он, значит, табачку бесплатно дает, бисеру, спичек, разных побрякушек… Повалили к нему. Радуется поп, всех обхитрил. Хрестил-хрестил, икону давал целовать, махал кадилом, как дымокуром от комаров, радый такой, а народу все не убывает. Откеля, думает, столько нехрещеных, их же навроде маленько было? На хари-то различить не может, обличьем-то как будто все одинаковы. Потом он допер, заметил. Смотрит, один еванок табачок-то в кисетик ссыпал и тут же опять в очередь встал. «Ты куда?» — поп ему. А тот: «Табак маленько ишшо надо». Хэ!.. Оказывается, каждого еванка он два-три раза перехрестил, по нескольку православных имен надавал. Выходит, еванки его объегорили…

Пошумели мужики, вспоминая старые времена, и разошлись.

Первый суглан

Первый суглан… Помнит ли о нем бабушка Эки? Пожалуй, уже два десятка раз с тех пор тайга меняла свой наряд, столько же раз улетали и прилетали птицы, но Эки не надо напрягать свою память, те дни суглана — вот они, как на ладони. Она их видит. Закроет глаза, и сразу же как живые возникают ее сыновья, тот русский представитель новой власти Иван Петрович Петров, Бали, и Мада, и все люди, которых она знала и знает. Не с того ли дня, когда прилетела железная птица, доставившая по воздуху, как в сказке, ее сына, младшенького Кинкэ, что-то перевернулось в ее душе, и она безоговорочно, раз и навсегда поверила в добрые намерения русских, называвших себя большевиками? Много раз уходила она памятью в те далекие дни, в те давние события, ломала свой ум, но всегда убеждалась — правильную, очень верную дорогу указывают русские.

Была еще зима, разгар промысла на белок, когда однажды ночью на зимней стоянке собаки подняли невообразимый лай. В чуме Хэйкогиров поднялся переполох. Соскочил, как молодой, отец Кинкэ, молчаливый Колокон, схватился за ружье. Сбросили одеяло сыновья Кумонда и Кутуй, жившие в чуме отца. Перепугалась Эки. Она стала оживлять потухший огонь, запричитала:

— Хэвэки! Хэвэки! Что за гость пожаловал. С добром ли, худом ли! Оборони бог!..

Захлебывались собаки. Не понять было, что происходит в тайге, на улице. Но собаки Хэйкогиров — не пустолайки, зря крик не поднимут. Не медведь ли голодный пожаловал? Он хоть и прародитель эвенков, но ружье надо в руках иметь.

— Бэел![14] — сквозь собачий лай послышался крик. — Уймите своих собак!