Генрих Манн - Бедные (Империя - 2) Страница 5

Они то расходились, чтобы обойти лужи, то снова шагали рядом, обсуждая свои дела. Бальрих имел двух братьев. Один еще школьник, другой поступил учеником на фабрику. Дочурка уже перестала быть для Тильды обузой, подумал Бальрих; остается еще ее старуха мать, она слишком слаба, чтобы работать.

- Кабы не твоя мать, - сказал он в порыве нежности, - ты, моя бедняжка, могла бы вовсе не работать, я бы уж заработал на двоих.

Девушка бросила на него горький и недоверчивый взгляд и обиженно заявила: ей ничего не нужно, мать ей так же мало в тягость, как была и покойница дочка.

- Тебе хотелось, чтобы и она уже лежала на погосте!

Тут Бальриху стало ясно, что Тильда не понимает его. Как же они будут любить друг друга? Надо было настоять на своем и пойти вместе с ней на могилку девочки. Теперь она вообразила, будто он осуждает ее за то, что у нее был ребенок, и, наверное, всегда будет осуждать. "Нет, это не так, сказал он себе. - В самом деле, не так. И все же была ведь у нее до меня своя жизнь". Она знала другого, даже, кажется, двоих. А теперь и о нем дурного мнения. Ей двадцать, они ровесники. Он тоже был близок с двумя. Однако для него это прошло бесследно, он мог бы полюбить так, как любят впервые. Но почему он должен любить именно ее? Тильда казалась порой такой далекой, словно она явилась из другой страны. Внезапно, заслонив ее, перед ним предстал образ Лени, его сестры, нетронутой и беззаботной, еще не потерявшей надежды на счастье. Лени была одной крови с ним, родная, близкая, воплощение лучшего будущего. А Тильда - как она надломлена...

Может быть, ей передались его мысли? Она подняла голову, с укором посмотрела на него и, желая как можно больнее задеть, сказала:

- Смотри в оба за своей сестрицей - ей также ничего не стоит заполучить ребенка, как и каждой из нас.

Но Бальрих не дал уязвить себя. Он крепче прижал к себе ее локоть и мягко прошептал:

- Твоя дочка была славная милая девочка.

Она старалась вырваться, но он не отпускал ее, и под конец она сдалась, тихо припала к нему, и из ее сомкнутых глаз полились слезы. Медленно шли они навстречу ветру и в сгущавшихся сумерках добрались до "рабочего" леса, где стояли скамейки; все так же обнявшись, сели на влажную холодную скамью под оголенными, темными мощными ветвями. Перед ними была фабрика, а за тремя рядами фабричных зданий садилось солнце, затянутое облаками, похожими на пряди дыма. Глядя на зарево заката, оба думали об одном: как хорошо бы сейчас посидеть где-нибудь в тепле. Позади, за высокой изгородью начинался "господский" лес; в начале запущенный, он по мере приближения к усадьбе становился все чище, переходил в цветущий прелестный сад, защищенный от ветра и злых завистливых взглядов; среди деревьев стояла вилла "Вершина", воистину запретный рай.

- Там-то никто не зябнет, - промолвила девушка. А Бальрих сказал:

- Им там есть чем прокормить тех, кого они любят.

Однако солнце скрылось, ветер стал холоднее, пошел дождь, и они поднялись. Тильда хотела вернуться, но Бальрих увлек ее в сторону фабрики. Он знает место, где можно спрятаться от дождя: то были вагоны, в которых со станции возили тряпье на фабрику. Один вагон был открыт. Девушка не решалась, однако, войти в него.

- Чего ты боишься? - спросил Бальрих. - Тебя пугают вонючие тряпки?

- Что мне до этого? - ответила она. - Я всю жизнь работаю в тряпичном цехе.

Он подсадил ее, и она влезла в вагон.

- Здесь хоть сухо, - сказал Бальрих.

- И даже тепло, - прошептала она, покоряясь его жадным рукам.

Но когда в полутьме вагона она, прижавшись к груди Бальриха, стала искать его взгляда, он закрыл глаза, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Это лучшее, что есть у нас, а потом становится еще хуже. Любовь существует только для того, чтобы пролетарии размножались. Мы на Геслинга работаем даже здесь, да еще на наших лидеров. И Геслинг и наши лидеры сходятся на том, что нас все еще недостаточно; им нужен человеческий материал.

- Но эти минуты - наши, - прошептала девушка, - и никому их у нас не отнять. Целуй меня, любимый!

Они вдруг отпрянули друг от друга. Кто-то забарабанил в стенку вагона, и в дверях показался огромный силуэт. Смотритель! Он раскричался, браня на чем свет стоит этот сброд, который на чудном тряпье занимается пакостями. Когда Бальрих наконец вышел, смотритель схватил его за ворот и поднес к его лицу карманный фонарик. Но Бальрих оттолкнул его, вытащил Тильду из вагона, и вот они уже бегут, осыпаемые бранью смотрителя, бегут в одиночку, под дождем, не видя друг друга в темноте. И только у кладбища они встретились. Под фонарем Бальрих увидел Тильду, она промокла до нитки: ее платок остался в руках смотрителя. Бальрих тотчас снял куртку и накинул ее на себя и на девушку. И они пошли, прижавшись друг к другу. Казалось, под одной курткой одно тело и одна душа. Тильда дрожала от холода, а он от гнева.

Закусочная была едва освещена. Изнутри не доносилось ни звука, но у входа они увидели Симона Яунера и рядом с ним, возле стены, две тени кажется, двое господ.

Неужели это старший инспектор... а другой... о боже! Сам!.. Согнувшись, они прошмыгнули мимо - одна куртка, одна душа. А за спиной кто-то из господ сказал:

- Только эти люди бывают так счастливы.

II

РАБОЧИЙ И БАРЧУК

Две недели спустя, в воскресный день, обе семьи, - Динклей и Бальрихов, - возвращались полем из Бейтендорфа, где состоялись крестины новорожденного ребенка Малли. Они направились прямо в закусочную и принялись за вино, а мать кормила младенца грудью. За длинным столом родственники сидели пока одни. Когда стали появляться другие посетители, они уже отобедали и посуда была убрана. Двоюродный дед Геллерт, похожий на скелет в черном сюртуке, усмехаясь в свою козью бородку, притопывая и хлопая в ладоши, пустился в пляс вокруг своей племянницы Лени. Он уверял, что видел точно такой же танец на чужбине.

Правда, потом он, пыхтя и отдуваясь, в изнеможении повалился на скамью. Среди шума, стоявшего в закусочной, Карл Бальрих тревожно следил за стариком; тот покачивался из стороны в сторону, и глаза его по-старчески стекленели. Внезапно, взглянув на него в упор, Бальрих шепотом спросил:

- Дядя, а что это за история была тогда у тебя с Геслингом? Помнишь?

Геллерт бессмысленно уставился на племянника.

- Тогда? - повторил он.

Бальрих уверенно кивнул:

- У тебя... и ты знаешь, с кем.

Бальрих решил непременно выяснить, что крылось за недавней болтовней старика: "Ведь я бы мог нынче сидеть на его месте!" Наверно, просто врал, старый бездельник, - твердил себе Бальрих всякий раз, когда ему приходили эти слова на память. И все же они приходили. Теперь он ждал, чтобы старик сам все выложил. Эта минута настала. Геллерт будто очнулся и с дрожью в голосе спросил:

- А разве я чего-нибудь проболтался?

- Ты уже сказал слишком много, - отрезал Бальрих, - валяй до конца.

- Неужели кто-нибудь узнал?

- От меня-то ни один человек не мог узнать. Но если ты со мной не будешь откровенен...

Старик торопливо закивал.

- Уж лучше ты, чем другие. Ты самый толковый. А от твоего дядюшки мало было проку.

- Мне это отлично известно, - резко ответил Бальрих. Он отнюдь не чувствовал расположения к родственникам, которым, подобно его дядюшке, хоть он и прожил на свете семьдесят лет, не только нечего было оставить своим племянникам, но они еще сами сели им на шею. Да и эта пляска вокруг Лени покоробила его.

Старик испуганно заморгал. Из страха перед племянником он решил плюнуть на всякую осторожность.

- Да разве я мог... тогда предвидеть, - начал он. - Представь, что есть у тебя старинный друг, боевой товарищ, с которым ты делишь все: твой матрац - его матрац, твоя вошь - его вошь, и даже наши жалкие пфенниги лежат в одной копилке. Порой в ней бывали впрочем, и талеры. И вот когда один из друзей надумал обосноваться в одном городке, заняться своим ремеслом и стать мастером, другой, уезжая, до своего возвращения оставляет ему свои талеры.

- И это был ты?

- Видит бог, я.

- Кому ты оставил талеры - старому Геслингу?

- А тому, кто их хапнул. Понял? - шепотом сказал Геллерт.

Бальрих пожал плечами.

- Интересно, целы они были бы у тебя сейчас?

Тут старик, вспылив, ухватился за край стола и завопил фистулой:

- Не талеры были бы у меня нынче, а моя доля доходов, вот что!

Едва эти слова вырвались у Геллерта, как он испуганным взором обвел всех присутствующих. Но среди шума и разговоров никто его не слышал. Бальрих сердито отвернулся. Нужда была допытываться, старик несет явный вздор!

- Выходит, Геслинг на твои три-четыре талера построил фабрику?

- Не четыре, а четыреста минус четыре, - зашипел Геллерт. - Да, да! И все это я получил от жены одного мастера, у которой малярничал... можешь сам догадаться, за что получил... Малярной кистью я бы, конечно, столько не заработал!

- Бесчестные деньги, - сказал Бальрих. А старик заблеял: