Арно Шмидт - Гадир, или Познай самого себя Страница 5

Остров и полночь

(и свобода!!!). Однако легкое сердцебиение. Покрытый шрамами серебряный шар в зените, обтекаемый облаками.

Прыжок вполне удался: я упал грудью на верх стены, подтянулся, нащупал середину веревки, зацепил ее за ближайший зубец и спустился вниз, держась за двойной канат; когда я встал на галечную осыпь, оставались еще лишних две стопы. Наверху снова протопали часовые - только бы они не подняли глаза, почуяв неладное, на полуоткрытую бойницу - мне пришлось засунуть кулак себе в глотку, чтобы сдержать бешеную злобу! Потом противный фальцет сладострастника прогнусавил: "Сегодня ночью или никогда..." Я кивнул, пригасив огонь в глазах, и криво ухмыльнулся: все проделано отлично! Я действовал не хуже Симболлека из четвертой филы! Затем дернул за свободный конец; тряпичный канат шурша упал вниз; я обмотал его крест-накрест вокруг большого камня, взял камень под мышку и шагнул в море, сразу погрузившись в воду до подбородка (вполне терпимая вода; правда, я от такого отвык). Я отпустил глыбу, еще раз проверил направление на остров и лег на воду плашмя, как щепка. Дело пошло; руки и ноги сразу поймали давно забытый ритм (сначала медленный, медленный...) Да, я еще не разучился плыть равномерно и красиво. Но длилось это чересчур долго; мне часто приходилось ложиться на спину, я задыхался и сплевывал воду (прямо в три тысячи звездных рож); потом, переворачиваясь, снова вытягивался ложечкой, начинал двигать ногами. Наконец черные очертания острова приблизились, я нащупал каменистое дно, вода меня больше не несла, и я с трудом потащился через прибрежную полосу песка к кустарнику.

Это было около часа назад; теперь нужно взять себя в руки и заняться поисками лодки.

Ярчайший лунный свет, сквозь чешую облаков

Несмотря на спешку, я наслаждался ароматом кустов (какой контраст со спертым воздухом моей клетки!). Вторая усадьба вроде побольше первой - и побогаче; окруженный изгородью сад, цветущий горошек (и лук, восковые бобы) в лунном свете (надеюсь, у них нет собаки!) В ночном (полном духов!) фруктовом саду колышется развешанное на веревках белье (сплошь женские тряпки; ничего для меня). Обрамленная кустарником тропинка спускается к берегу, надеюсь, к мосткам и лодке. Проклятье:

Там вроде кто-то шепчет; впереди?

Он сказал

"Послушай, я всегда этого ждал! Всегда! Чего ради я оставался бы у равнодушного Сиалтиэля, если бы не хотел видеть тебя! Твои волосы, твои глаза, твой рот..." Он замолчал и нерешительно поднял руку, с трогательной неловкостью коснулся ее кудрей, повторил глухо: "Твои волосы", неуловимым движением дотронулся до ее правой брови после слов "Твои глаза"; потом рука упала вниз, и я скорее угадал, чем услышал: "Твой рот..." Она улыбнулась насмешливо и растроганно, лукаво запрокинула свое лунноцветное лицо, и ее расширившиеся темные зрачки устремили взгляд высоко поверх его головы, туда, где небожителей череда по мраморным перепутьям бредет, не оставляя следа. (Да, и лучше вам немного поторопиться, почтеннейшие; иначе великий бог Аксиокерс сыграет с вами злую шутку; я стою в кустах, десять шагов отделяет меня от вас и вдвое большее расстояние - от лодки, в которой он, возможно, и появился, желая, чтобы его почтили. И я мерзну, как молодой пес! Ах, второй акт - только бы он оказался последним...)

Она провела рукой по волосам

и сказала рассеянно: "Уже поздно, Бостар; ты должен спешить".

(Да, надеюсь, он последует этому совету!) Ее профиль стал более решительным и настороженным, более твердым; она небрежно придвинулась к нему вплотную, вызывающе вздернула подбородок, дугою выгнула брови и, недобро усмехнувшись, подставила губы; она не смотрела на него, просто ждала - и тогда он наконец потянулся к ней! (А я скромно опустил глаза долу: почему бы мне хоть раз не поступить, как подобает мужчине?) Она с облегчением вобрала в легкие воздух и вывернулась из его рук: "До завтра", пружинистой походкой пошла по гравийной дорожке назад к дому, легко, как перышко, перескочила через старую изгородь, на прощанье махнула еще раз рукой и проскользнула в дом. Он скрестил руки на груди, провожая глазами дивное видение, - тогда я занес кулак с зажатым в нем камнем... (юноша был как раз моего роста).

Я придвинул губы к светлому пушку его бороды

("и о вещах неслыханных шептали уста бородатого мужа едва опушенной щеке" - это не обо мне, так, вспомнилось когда-то прочитанное...) Я же всего-навсего - шепнул следующее: "Мне нужны только твоя одежда и две золотые монеты. Ничего более". И снова наклонился над ним: "Да, еще одно: дальше поцелуев не заходи, если не хочешь беды. Слышишь, счастливчик?" (Все ж таки не удержался, ввернул про "неслыханные вещи"!) Он застонал, но кивнул (а шишка в его возрасте исчезнет через три дня).

В лодке

Пурпурный плащ выглядит роскошно, придает мне внушительный вид; и я наконец по-настоящему согрелся. Вишь ты: белым платочком машут из окна дома чего же мне еще желать?! Я с достоинством - положение обязывает - шевельнул в ответ своей левой бледной рукой: итак, все участники недавней сцены довольны.

А теперь за весла! (Хлеба неплохо бы раздобыть.)

Искьерда (гнездо турдетанов)

Светлеет на востоке, розовое на сером. (Уже 52, 124 - или нет: Нет! 0, 1!!!)

Усадьбы раскинулись на побережье, некоторые - выше по склону. Но мне придется сначала подняться в горы, вверх по почти отвесной стене, чтобы они потеряли в лесу всякий след; потом переодеться, и в гавань, в Гадир - на всякий случай покрасить волосы в черный цвет; ясное дело! - потом наймусь на корабль, что идет к северу; и дезертирую в Ментономон, исчезну в сияющих лесах, в залитых солнцем просеках, как пылающий Фаэтон, мой брат (он небось и дряхлому родственнику был бы рад).

Ноги затекли - наплавался и насиделся; но теперь пора - подъем.

При переодевании

Я пересек прибрежную улицу и по отходящей от нее тропе быстро поднялся к самому дальнему двору. Росинки покачивались в траве, розоватые (ржавые) на матово-зеленом; стоял собачий холод. Как я и ожидал, деревенские работяги уже проснулись: старик отец со смиренно склоненной головой, рядом с ним три дюжих сына-сыровара; лоток с маслом охлаждался в воде, круглые сыры были уложены рядами (у меня слюнки потекли - я бы все это лопал, пока пузо не треснет!). Я с холодной доброжелательностью приблизился к ним в своем роскошном наряде, коротко спросил, как их зовут, снисходительно пошутил, со скучающим видом оглянулся (песье мое счастье! Край солнца уже показался над холмами - надо спешить). Потом вдруг оценивающе оглядел старшего из оболтусов, деланно рассмеялся и предложил: "Послушай, поменяемся на сегодня одеждой, а?!" Сунул ему большую золотую монету и с нетерпением благородного вельможи кивнул в сторону амбара. Он не понял; отец толкнул его и шепнул короткую фразу на тягучем иберийском диалекте: "Давай, ступай с ним!"

Готов

А крепкая эта хламида из грубого синего льна! (За дверью старик тихо сказал: "Он небось из высшего сословия, из судей - у господ свои причуды, нашему брату не понять". И, не выражая никакого недовольства, направился к сараю с инструментами, стал с шумом рыться в своей рухляди.) Я прихватил короткий кинжал, отрезал и положил в мешок половину крестьянского сыра, сверху два куска плотного масла, мешок завязал веревкой и перекинул через плечо. Когда я, ухмыляясь и дожевывая, вышел наружу, плоская солнечная голова, налитая кровью и еще не вполне проснувшаяся, уже вальяжно покоилась на голых холмах (сейчас они там, в Хебаре, все обнаружат при утреннем обходе...). Я крикнул, как бы между прочим, в трухлявое старческое лицо (интересно, чтo бы они сказали о моем собственном?): "Поберегите мои вещички - после полудня я за ними пришлю. И..." Я скорчил наигнуснейшую финикийскую гримасу: "Никому ни слова! Кто бы ни спрашивал!" (Беззубая собака не посмела ухмыльнуться - нет; он только дотронулся до шляпы, так-то.) Теперь бы только перемахнуть через изгородь половчее.

Передышка через три часа (шикарная - на верхушке дерева)

Я едва успел углубиться на двести шагов в молодую рощу пробковых дубов, как меня будто толкнули в спину - туп, туп (звук доносился совершенно отчетливо с моря, с расстояния в триста стадий, барабанная дробь, сигнал тревоги; ну да, ведь сейчас утренний штиль), лубб - дуп, туп, туп. Они уже бегут по проходам. Я тоже бежал между искривленными, застывшими в неподвижности древесными стволами вверх, в гору. ("Даруй нам легкий путь, о камень серый, твердый...") Через десять минут я оглянулся: тонкая борозда на море!

Посчитать. До Гадира (чтобы сообщить о бегстве и взять ищеек) час с четвертью; назад в камеру, чтобы собаки взяли след: час; до острова: полчаса; найти след и того парня, на которого я напал: четверть часа; сюда, на материк: полчаса; найти и взять след: полчаса. Итого, у меня форы четыре часа. Значит, в ближайшие два часа я должен как можно скорее карабкаться на гору.

Чтобы они потеряли след, я сразу же вошел в прохладный, чистый как стекло горный ручей, который протекал слева от меня. (Прохладный? Эта навозная жижа оказалась ледяной!) Я стоял и смотрел (а ноги коченели), смотрел вниз, содрогаясь от отвращения, но надо было идти. Я выдержал час; потом ухватился за ближайшую крепкую ветку, нависавшую над ручьем, подождал, пока стечет вода, и полез на дерево. (Я высушил, размял, растер ноги, теперь на них падает солнце: но они потеряли всякую чувствительность! Жуткое дело!)