Ковелер Ван - Путь в один конец Страница 5

День прошел, как будто перелистнулась страничка, притом пустая страничка. Обо мне все забыли, все, что у меня было, подошло к концу - хотя и была-то самая малость. Впрочем, жаловаться не на что: девятнадцать лет прожил и никому ничего плохого не сделал, не считая Плас-Вандома, которому свернул-таки шею, представив, что вилка - это его голова. Поэтому варево, которое мне принесли, пришлось есть пальцами, так я отметил свою помолвку, ну и ладно, пусть себе Лила станет шлюхой, пусть продается по пять франков за кило живого веса, я так любил ее, так долго и так сильно, любил только ее одну, жизнь была так прекрасна, когда мы с Лилой купались в море в Ньолоне, и лучше бы старый Вазиль оставил меня гореть в моем "аметисте" на фриунском повороте.

Наступила ночь, весь обезьянник дружно храпел, а я не мог глаз сомкнуть, перебирал в уме все, что случилось, что было и чего не было - лишь бы не думать об атласе и совсем не упасть духом.

На другой день меня перевели в одиночную камеру. Явился какой-то тип в темном костюме, попросил меня встать, повернуться, улыбнуться. Потом облегченно вздохнул и сказал комиссару:

- Ну вот, этот подойдет!

Комиссар сказал мне "спасибо", и они вышли из камеры. От нечего делать я подумал о Мамаду М'Ба, герое эфиопской легенды, и стал представлять, как меня поведут продавать на рынок рабов, но у меня ничего не вышло. Перед глазами стоял Ражко, его улыбка, его гитара, его проворные пальцы. Он научил меня моему ремеслу, Лила наверняка была бы с ним счастлива, а он умер ни за что ни про что. Я мысленно просил у него прощения.

Наконец появился Пиньоль, вышел из отпуска. Я думал, он меня отпустит, но не тут-то было, я сразу это понял по его кислой физиономии. Он сказал, что дело не во мне лично, я должен понять. Я сказал, что все понимаю, кроме подлости Плас-Вандома. А он сказал, что Плас-Вандом - это только деталь. Вот как? Что ж, я согласился, главное - мой атлас. И попросил его сходить ко мне, а он говорит: незачем, его коллеги уже ходили, собирались сделать обыск, а там ничего нет.

- Совсем ничего?

Он положил руку мне на плечо. У меня уже кто-то "побывал", и по тому, как он произнес это "побывал", мне все стало ясно... Значит, остался только фургончик, пустой каркас. Специально спрашивать про атлас я не стал - зачем лишний раз расстраиваться. У нас, как у зверей: пока ты со всеми, тебе помогают, но если ты ранен - тебя прикончат в интересах стаи. Ничего не попишешь.

Пиньоль добавил еще, что документы у меня хуже некуда. Такая грубая фальшивка - прямое издевательство. Я ничего не ответил, ведь получал-то я их у Плас-Вандома, скажешь - еще хуже будет, что я докажу без чека! Ювелир работал на два фронта, это все знали, и краденым приторговывал, и в полицию стучал. У него небось была рука в префектуре, куда мне с ним тягаться!

- Тебя отправят домой, Азиз.

Я поблагодарил, но отказался: никакого "дома" у меня больше не было, Лилу я потерял, так что пусть лучше судят.

- Да нет, Азиз. "Домой" - значит на родину.

- На какую родину?

- В Марокко.

Сначала я ничего не понял, но потом сообразил: действительно, в паспорте я значился марокканцем, а мог бы с таким же успехом оказаться тунисцем, алжирцем или сирийцем, было бы правдоподобно, а кто я на самом деле - никто не знает.

- Понимаешь, им нужен пример. И они обязаны выслать тебя на родину.

Ну, это уж извините! Послужить примером я готов, но хватит того, что всю жизнь я считался иностранцем в своей стране, ехать в чужую, где меня будут считать своим, я не собирался. И так уже хлебнул лиха с цыганами. Я, Азиз из "ситроена-аметиста", такой же марселец, как ты, какого черта, Пиньоль! Это же видно и слышно!

Но я и сам понимал, что мне нечего возразить: даже физиономия говорила не в мою пользу, все, ну все против меня! Чтобы не расплакаться перед Пиньолем, я попросил его поблагодарить префекта от моего имени.

- Это приказ сверху, Азиз. Правительство приняло меры против нелегальных переселенцев. Вернее... в их защиту. Это совместная акция комиссии по правам человека и ОММ, отдела международных миграций.

И Пиньоль объяснил мне в общих чертах, что для искоренения фашизма во Франции необходимо выслать всех эмигрантов в их страны. Я выслушал молча, но мне показалось странным, что ради искоренения идеи ее применяют на практике. Пиньоль добавил, что я улетаю завтра утром из Мариньяна и что специальный служащий, так называемый гуманитарный атташе, будет сопровождать меня в Марокко; его задача - все проконтролировать, помочь мне освоиться, найти работу, жилье и, как говорилось в инструкции, "привезти во Францию добрые вести о ее возвращенных на родину друзьях".

Этот атташе, по словам Пиньоля, уже должен был быть здесь, но опоздал на поезд и приедет следующим. Неплохое начало, съязвил я. Просто хорохорился перед Пиньолем, дескать, ко всему надо относиться с юмором. На самом деле я был страшно расстроен. Пиньоль тоже. Тут его кто-то позвал, и он бессильно развел руками, запер меня в моей клетке и пошел обедать. Мне тоже принесли миску и вчерашнюю вилку, которой я свернул шею вместо Плас-Вандома, так что пришлось опять есть руками, и еда была та же самая, как будто время застыло. Зато завтра я лечу на самолете, и я стал ждать.

Около пяти снова пришел Пиньоль. Он избегал смотреть мне в глаза, но я за это время успел подумать и успокоиться.

- Приехал твой атташе, - уныло пробормотал Пиньоль.

Я продолжал себе сидеть, скрестив ноги, с самым беспечным видом.

- Ну и что, передали ему мои документы?

- Да.

- Отлично, он, значит, заметил, что они фальшивые?

- Нет.

Я перестал разглядывать ногти.

- Он заметил только, что у тебя просрочен вид на жительство.

Пиньоль уселся на койку со мной рядом, опустил голову и свесил руки между колен. Меня снова охватила тревога.

- Но вы ему сказали, что паспорт липовый?

Он ответил не сразу. Вытащил изо рта жвачку и стал скатывать пальцами. Только когда скатал гладкий шарик, изрек, что так или иначе, хочу я или нет, но положение у меня незаконное. Я возмутился:

- Да я нахожусь в нем с самого рождения!

Он скорчил гримасу, чтобы я заткнулся:

- Пойми, Азиз, вот уже три дня, как эти молодчики не дают жизни всему полицейскому управлению. Подавай им нелегально проживающих! Вынь да положь! Прямо сбесились! Перетрясли весь спецприемник, а того не могут в толк взять, что парни, которые попадаются без документов, ни за что не скажут, откуда они, чтобы их некуда было выгонять; все наши вопли им пофигу, отсидят неделю - и их отпустят, таков закон.

- А я почему не имею права отсидеть неделю?

- До тебя единственный, кого они нашли для выдворения, был негр из Басс-Терра. Уже и билет ему взяли. Забыли на минуточку, что Гваделупа французская территория. Представляешь?

Представить не трудно, но это их проблемы. Я-то марселец, у меня и душа, и акцент коренного марсельца, в любом случае сомнение должно истолковываться в мою пользу, и если уж меня куда-то выдворять, то не дальше фриунского поворота. Моя родина - департамент Буш-дю-Рон, квартал Валлон-Флери, моя команда - "Марсель-Олимп".

Пиньоль испустил глубокий вздох, сводивший на нет все мои аргументы:

- Ты, Азиз, первый иностранец, задержанный с паспортом, в котором указано, из какой ты страны.

- А если я скажу, что это неправда?

- Ну и что это тебе даст? Отсидишь два года в "Бометте" за поддельные документы и кражу кольца. Тебе что, так важно считаться французом?

И он поднял на меня глаза, в которых я в последний раз увидел дружеское участие. Он явно был уверен, что мне улыбнулась удача. Здесь меня ничто не удерживает, будущего у меня здесь никакого, оставаться бессмысленно. А там я начну новую жизнь с помощью квалифицированного специалиста. Пиньоль крепко сжал мое колено и сказал:

- Мне будет тебя не хватать.

Для него я уже уехал. Ужас, до чего быстро люди ко всему привыкают.

Пиньоль встал и, не оборачиваясь, вышел. Шарик из резинки упал на пол и покатился мне под ноги.

Где-то рядом стучала пишущая машинка. Чуть погодя мне принесли расческу, чтобы я привел себя в порядок для, как они сказали, "предварительного собеседования". Расческа была такая грязная, что я причесался пальцами, да и какое это имело значение.

Наконец я предстал перед долгожданным гуманитарным атташе. Это был блондин лет тридцати пяти, бледный, со впалыми щеками и воспаленными красными глазами, не то чтобы урод, но какой-то недоделанный; поджатый рот выдавал в нем человека, считающего себя обиженным судьбой. На нем был слишком теплый для здешней погоды серый костюм, похоронный галстук и белая в зеленую полоску рубашка. Он сунул мне руку не глядя и представился:

- Жан-Пьер Шнейдер.

В ответ я только поздоровался - мое имя было указано в паспорте, а паспорт лежал прямо перед ним. Он предложил мне сесть, правда, стула в комнате не было, но это его не смутило. На столе была разложена карта Марокко, ее-то он и разглядывал.