Уильям Теккерей - История очередной французской революции Страница 5

Городские театры, как всегда, были открыты. "Журналь де Деба" ежедневно сообщал, что претенденты схвачены; палаты заседали - в составе немногих оставшихся депутатов, - и там без конца говорили о чести, достоинстве и славной Июльской революции, а король, поскольку власть его над ними была теперь абсолютной, решил, что подвернулся удобный случай внести законопроект, по которому содержание его детям будет удвоено.

Тем временем принц Немурский продвигался вперед; и поскольку на пятьдесят миль вокруг Парижа не осталось ничего, чем можно было бы прокормить его голодных солдат, легко догадаться, что он был вынужден разграбить для этой цели еще пятьдесят миль. Так он и сделал. Однако войска не были в должной боевой готовности, особенно если принять в соображение, с каким врагом им предстояло встретиться.

Дело в том, что большая часть армии принца состояла из национальной гвардии; среди всеобщего подъема, по призыву "la patrie en danger" {Отечество в опасности (франц.).} люди были вынуждены вызваться воевать добровольцами, и его величество, жаждавший по возможности сократить количество ртов в осажденной столице, охотно принял их услуги. Говорят даже, что он нарочно выслал против врага наиболее прожорливые батальоны из гражданских сил, а именно, бакалейщиков, крупных банкиров, адвокатов и т. п. Их расставание с семьями являло собой душераздирающее зрелище. Они очень хотели бы взять назад свое добровольное желание, но их окружили роты суровых ветеранов и вывели за городские ворота, которые тут же захлопнулись; таким образом, они поневоле вынуждены были двигаться дальше. Главнокомандующий национальной гвардией, Одиллон Барро, пока у него в седельной сумке была бутылка коньяку и порция сосисок, необычайно храбрился. Его красноречие так неотразимо действовало на войска, что, встреть он врага, покуда его припасы не иссякли, исход сражения был бы совсем иным. Но за первый же дневной переход он расправился и с сосисками и с коньяком, после чего стал мрачен, молчалив и совершенно пал духом.

На живописной равнине близ Тура, у берегов серебристой Луары, армии расположились одна против другой, приготовившись к битве, которой суждено было оказать столь решающее влияние на судьбы Франции. Стоял прохладный мартовский день. Боевой опыт сразу подсказал доблестному Немуру, как лучше всего использовать вверенную ему армию, - он выстроил национальную гвардию, расположил артиллерию в несколько эшелонов, а кавалерию поставил в каре на правом и левом фланге, сосредоточив всю массу гаубиц за головной колонной. Ветеранов он поставил позади национальной гвардии - это был прозрачный намек Одиллону Барро (который хотел было удалиться под предлогом сильного недомогания), что регулярные войска поднимут на штыки национальную гвардию, если та отступит хоть на пядь: после чего их генерал, сильно побледнев, покорно вернулся на свое место. Его люди заметно пали духом; всю ночь они проспали на голой земле; они с тоской вспоминали о своих домах и удобных ночных колпаках на Рю-Сент-Оноре; накануне им посчастливилось случайно встретить в Туре стадо баранов и гурт быков; но что значило все это по сравнению с разносолами у Шеве или с тремя блюдами у Вефура. Они уныло жарили бифштексы и котлеты на шомполах и провели ужасную ночь.

Армия Генриха расположилась напротив них в общем с большими удобствами. Славные кавалерийские полки нашли деревню, где разместились не без комфорта, а пехота Дженкинса завладела кухнями и чердаками. Ирландская бригада, привыкшая ночевать под открытым небом, разместилась на картофельном поле, где всю ночь распевала стихи Мура. Кроме регулярных и нерегулярных войск, при армии было около трех тысяч священников и аббатов, вооруженных бичами и распевающих самые печальные псалмы: эти достопочтенные люди скорее мешали, нежели споспешествовали действиям регулярных сил.

Трогательно было видеть поутру перед битвой, с какой прытью полк Дженкинса вскочил при первом же ударе колокола и как эти воины (вот честные ребята!) раболепно старались услужить своим французским союзникам. Пример подал сам герцог, начистив до блеска сапоги Генриха. В половине одиннадцатого, выкушав кофе, блестящие воины из кавалерийского полка были в боевой готовности; их трубы заиграли сигнал "по коням", знамена зареяли на ветру, воротнички сорочек были безукоризненно накрахмалены, и воздух насытился ароматами их помады и надушенных носовых платков.

Дженкинс удостоился чести подержать стремя Генриху. "Мой верный герцог! - сказал принц, дернув его за аксельбант. - Ты всегда на своем месте". "Здесь, как и на Веллингтон-стрит, государь", - ответствовал герой, покраснев. А принц обратился к своей кавалерии с подобающей случаю речью, в которой, как можно себе представить, не поскупился на упоминания о лилиях, святом Людовике, Баярде и Генрихе Четвертом. "Эй, знаменосец! - так заключил принц свою речь. - Разверни мое знамя.

Благородные французы, король сегодня сам поведет вас в бой!"

Потом, повернувшись к принцу Бэллибеньонскому, который всю ночь пил коньячный пунш с принцами Донне-гальским и Коннемарским, он молвил: "Принц, Ирландская бригада побеждала во всех сражениях, какие знает история Франции, - мы не посягнем на ваше право победить и в этом. Прошу вас с вашей бригадой начать атаку". Склонив голову так низко, что зеленые перья его шлема смешались с гривой шетландской лошадки, на которой он сидел, ирландский принц рысью пустился прочь, сопровождаемый своими адъютантами, которые ехали на таких же умопомрачительно серых лошадках, которыми снабдил их торговец в Нанте под общий вексель сроком на три месяца, подписанный ими и самим принцем.

Отважные сыны Эрина предусмотрительно спали до последней минуты, окопавшись среди картофельной ботвы, но разом вскочили, услышав призывный клич своего возлюбленного принца. Туалет их был делом одной минуты - стоило им только встряхнуться, и готово. Быстро построившись, они двинулись вперед во главе со своими генералами, которые, пустив своих скакунов пастись, предусмотрительно решили сражаться в пешем строю. За ними следовала развернутой колонной английская пехота, предводительствуемая славным Дженкинсом, который шел впереди, сохраняя полнейшее самообладание и куря манильскую сигару. Кавалерия следовала на правом и левом фланге, готовая действовать понтоном, эшелоном или рикошетом, в зависимости от требований обстановки. Принц ехал позади, окруженный своим штабом, который почти целиком состоял из епископов, архидьяконов и аббатов; а следом ехало все остальное священство, распевая под звуки или, скорее, завывания труб и тромбонов латинские песнопения преподобного Франциска О'Магонского, недавно канонизированного церковью под именем святого Франциска Коркского.

Итак, выступили первые эшелоны обеих враждующих армий - Орлеанская национальная гвардия и Ирландская бригада. Белые пояса и пухлые животы гвардейцев представляли собой устрашающее зрелище: но внимательный наблюдатель не преминул бы заметить, что лица их были белее поясов, а длинный ряд штыков заметно дрожал. Генерал Одиллон Барро, с огромной, как тарелка, кокардой на голове, попытался произнести речь; в ней можно было различить слова honneur, patrie, Francais, champ de bataille {Честь, отчизна, французы, поле битвы (франц.).}, но генерал был мертвецки пьян и, как видно, чувствовал себя куда лучше в палате депутатов, чем на поле боя. Принц Бэллибеньонский, ко всеобщему удивлению, не произнес речи. "Ребята, сказал он, - мы довольно поговорили на хлебной бирже, теперь надо перейти от слов к решительным действиям". Уроженцы Зеленого острова ответили громовым "ура", от которого ужас преисполнил жирные груди французов.

- Господа национальные гвардейцы, - сказал принц, снимая шляпу и кланяясь Одиллону Барро, - не будете ли вы столь... э-э... столь любезны первыми открыть... а-агонь!

Он сказал это потому, что те же слова были сказаны при Фонтенуа, но главное - потому, что собственные его люди были вооружены только дубинками, и открыть огонь им было не из чего.

Но это предложение крайне не понравилось национальным гвардейцам: ибо, хотя они прекрасно выполняли мушкетные упражнения, стрельбу они любили меньше всего на свете, - грохот, отдача приклада, запах пороха были им не по вкусу.

- Мы не будем стрелять, - заявил Одиллон Барро, поворачиваясь к полковнику де Болвану и его линейному полку, который, как читатель, вероятно, помнит, выстроился позади национальной гвардии.

- В таком случае задайте-ка им жару штыками, - сказал полковник, страшно выругавшись. - Вперед, corbleu! {Черт подери! (франц.).}

В этот миг с самым ужасающим воем, какой только слышал свет, национальная гвардия у всех на глазах сломя голову ринулась на врага. Дело в том, что каждый из солдат линейного полка, стоявшего позади них, выбрав себе жертву, ткнул штыком между фалдами мундира национального гвардейца, и эти воины ринулись вперед с невероятной быстротой.