Джозеф Конрад - Конец рабства Страница 5

С годами он немного пополнел, словно старое дерево, не проявляющее признаков гниения; и даже густая волнистая белая борода на груди как будто свидетельствовала о неистощимом здоровье и бодрости.

Когда-то он гордился своей огромной физической силой и даже своей внешностью, знал себе цену и сознавал свою правоту; и словно в наследство от былого благополучия достались ему эта спокойная поступь и манеры человека, доказавшего свою приспособленность к той жизни, какую он избрал. Он шел вперед, защищенный широкими полями старой шляпы-панамы. Панама была с низкой тульей, узкой черной лентой и складкой, проходившей по диаметру через всю тулью.

Благодаря этому головному убору, немного выцветшему и не знавшему сноса, легко было узнать его издали на запруженных людьми пристанях и людных улицах. Он никогда не носил модных пробковых шлемов; форма шлема ему не нравилась, и он надеялся, что сумеет сохранить голову свежей до конца своей жизни, не прибегая ко всем этим приспособлениям для гигиенической вентиляции. Волосы его были коротко подстрижены, белье всегда отличалось ослепительной белизной. Костюм из тонкой серой фланели, сильно поношенный, но старательно вычищенный, был широкого покроя, отчего мощная фигура капитана казалась еще дороднее. С годами его добродушие и непоколебимая смелость уступили место безмятежному спокойствию. Своей палкой с железным наконечником он небрежно постукивал по плитам, и этот звук уверенно аккомпанировал его шагам.

Невозможно было себе представить, чтобы этот красивый и невозмутимый на вид человек был знаком с унизительными денежными затруднениями; казалось, вся жизнь его должна быть легкой и нестесненной, и средствами он может располагать так же свободно, как свободен был костюм, облегавший его тело.

Безрассудный страх прикоснуться к пятистам фунтам для покрытия личных его расходов в отеле нарушал душевное его равновесие. Времени терять было нельзя.

Счет все возрастал. Капитан лелеял надежду, что в случае неудачи эти пятьсот фунтов помогут ему найти работу, которая прокормит его самого, больших расходов быть не могло, — и дадут ему возможность оказывать помощь дочери. По его мнению, он пользовался ее собственными деньгами, делая это с одной лишь целью — поддержать отца для блага дочери. Получив работу, он будет посылать ей большую часть своего заработка.

Он проживет еще много лет; каковы бы ни были виды на будущее, рассуждал он, но эти меблированные комнаты не могут быть поначалу какою-то золотой россыпью. Но где найти работу? Он готов был ухватиться за любое дело, только б оно было честным, и ухватиться немедля, ибо пятьсот фунтов следовало сохранить нетронутыми — на всякий случай. Вот что было самым существенным. Нетронутые пятьсот фунтов служили какой-то опорой; но капитану казалось, что, уменьшись эта сумма до четырехсот пятидесяти или хотя бы до четырехсот восьмидесяти, деньги потеряют цену, словно в этой кругленькой сумме была какая-то магическая сила.

Но какую взять работу?

Преследуемый этой мыслью, словно беспокойным духом, которого он не умел заклясть, капитан Уолей остановился у мостика, стягивающего речку с гранитными берегами. Ошвартованная между каменными глыбами и полускрытая аркой лежала на воде морская малайская прау с опущенными реями; на борту не видно было признаков жизни; судно от носа до кормы было покрыто циновками из пальмовых листьев. Позади остались нагретые солнцем мостовые, обрамленные каменными фасадами домов, которые тянулись вдоль набережной, словно отвесные склоны утесов. Перед капитаном Уолеем раскинулся огромный, аккуратно распланированный, похожий на лес парк с лужайками, гладкими, как зеленые ковры, прибитые гвоздями; длинные аллеи, окаймленные деревьями, тянулись, словно колоссальные портики с темными колоннами, на которых покоился купол из ветвей.

Некоторые из этих аллей обрывались у моря. Берег опускался террасами; а дальше, по морской глади, бездонной и сверкающей, как взгляд синих глаз, протянулась пурпурная полоса ряби и, прорезав прорыв между двумя зеленеющими островками, уходила вдаль. Мачты и реи нескольких судов там, далеко, на внешнем рейде поднимались над водой с восточной стороны, словно тонкая паутина розовых линий, начертанных на затененном фоне. Капитан Уолей окинул их долгим взглядом. Судно, некогда бывшее его собственностью, лежало на якоре там, на внешнем рейде. Жутко было думать, что он уже не имеет возможности нанять лодку у мола и с наступлением вечера отправиться на борт. Судна нет! И, быть может, никогда больше не будет. Пока не заключена была сделка и не уплачены деньги, он ежедневно проводил несколько часов на борту «Красавицы». Деньги он получил в это самое утро, и тогда внезапно не стало судна, на борт которого он мог бы подняться в любое время; не стало судна, которое нуждалось бы в его присутствии, чтобы делать свое дело — чтобы жить. Такое положение казалось невероятным, слишком чудовищным, так продолжаться не могло.

А на море было много всевозможных судов. И эта прау, так тихо покоившаяся на воде в своем саване из сшитых пальмовых листьев, — она тоже имела нужного ей человека. Они жили друг другом — этот малаец, которого он никогда не видел, и это маленькое суденышко с высокой кормой, казалось отдыхавшее после долгого путешествия. И из всех судов, видневшихся вблизи и вдалеке, каждое имело человека, — человека, без которого самое лучшее судно становится ненужной мертвой вещью, бревном, плывущим по волнам.

Окинув взглядом рейд, он пошел дальше, ибо незачем ему было возвращаться, а время нужно было как-то провести. Аллеи тянулись через эспланаду и пересекались одна с другой, большие деревья походили на колонны, украшенные пышной листвой. Переплетенные ветви вверху как будто дремали; ни один лист не шевелился над головой. Чугунные фонарные столбы посередине дороги, позолоченные, как скипетры, длинной линией уходили, все уменьшаясь вдаль, а белые фарфоровые шары наверху напоминали варварское украшение — страусовые яйца, разложенные в ряд. Пламенеющее небо зажигало крохотную малиновую искорку на блестящей поверхности матовой скорлупы.

Опустив подбородок на грудь, руки заложив за спину, концом палки чертя по гравию слабую волнистую линию, капитан Уолей размышлял о том, что если судно без человека — все равно что тело без души, то моряк без судна имеет в этом мире не больше значения, чем бревно, бесцельно плывущее по морю. Само по себе бревно может быть крепким, твердым, и трудно его уничтожить… но что толку! И вдруг сознание безнадежной праздности сковало его ноги, словно великая усталость.

Открытые экипажи вереницей проезжали по недавно проложенной приморской дороге. За широкими лужайками видны были спицы колес, сливающиеся в блестящие диски. Яркие купола зонтиков раскачивались, слегка перегибаясь за стенки экипажа, словно пышные цветы за края вазы. Спокойная гладь синей воды, пересеченная пурпурной полосой, служила фоном для вращающихся колес и бегущих лошадей, а тюрбаны слуг индусов, поднимаясь над линией горизонта, быстро скользили на более бледном фоне голубого неба. На открытом пространстве, неподалеку от мостика, экипажи изящно описывали широкий полукруг, удаляясь от солнечного заката, затем движение их резко замедлялось, и, свернув на главную аллею, они медленно тянулись длинной процессией, оставляя позади пламенное тихое небо. Стволы могучих деревьев были с одной стороны тронуты красным отблеском, воздух, казалось, пламенел под высокими кронами, даже земля под копытами лошадей была красной. Торжественно вращались колеса, один за другим закрывались зонты, смыкая свои яркие складки, словно пышные цветы, складывающие лепестки к концу дня. На протяжении полумили, запруженной людьми, никто не произнес ни одного раздельного слова, слышался лишь слабый гул, смешанный с легким позвякиваньем, и неподвижные головы и плечи мужчин и женщин, сидевших парами, возвышались над опущенным верхом экипажей, словно сделанные из дерева. Но один экипаж, прибывший позже, не присоединился к веренице.

Он проехал бесшумно, но при въезде в аллею одна из гнедых лошадей, испугавшись, захрапела, выгнула шею и метнулась в сторону, прижавшись к дышлу; клок пены упал с мундштука на атласное плечо лошади, а кучер со смуглым лицом тотчас же наклонился и крепче сжал вожжи. Это было длинное темно-зеленое ландо на рессорах, изогнутых в форме буквы С, очень элегантное и внушительное на вид. Оно казалось поместительнее обычных экипажей, и лошади были как будто покрупнее, отделка — изысканнее, слуги, сидевшие на козлах, — повыше. Платья трех женщин, — две были молодые и хорошенькие, а третья — красивая, зрелых лет, — заполняли почти весь экипаж. Четвертым седоком был мужчина с аристократической внешностью, болезненным цветом лица, тяжелыми веками, с густыми темными с проседью усами и эспаньолкой, которые почему-то казались солидными привесками. Его превосходительство…