Владислав Ляхницкий - Золотая пучина Страница 50

И Сысой пожалел, что пришёл сюда не один.

Шлепая босыми ногами по чисто мытому полу, Арина быстро сновала по избе, собирая на стол.

— Вот, гостеньки, и готово. Садитесь по сторонам, а я, сиротинушка, посередке. Сёмша, разлей медовуху. Я тя сёдни на мельнице видала. Князем стоял на помосте: плечи широкие, ростом всех выше. Как кедр промежду пихтушек. Ну, чокнемся, гостюшки. Выпьем.

Залпом хватила Арина стакан медовухи и вытерла рот рукавом розовой кофты. В голове зашумело. Не так крепка медовуха, как крепка рука Симеона, сжавшая Аринину ногу повыше колена. Кровь прилила к голове. Опасливо поглядела на Сысоя и опустила ладонь на Сёмшину руку.

— Ишь, как ладно придумал Кузьма Иваныч, — смеялась Арина. — Кумачи на всю лестницу. Я чаяла, их посля уберут. Нимало. Девкам отдали. А как водку на колесо плеснули, у меня аж в глазах замерцало. Только Кузьма Иваныч и могет такое сотворить. Зато ему и почёт. Ишь, што деньги-то делают.

Симеон ударил по столу кулаком.

— Врёшь! Сысой, у кого больше денег? Аришка Кузьму до небес превозносит, а я толкую — тьфу Кузьма. Раз тряхнул мошной — и все. Ежели Рогачёвы тряхнут — закачаются горы. Правда, Сысой? Прииск — не паршивая мельничонка.

«Вот они, пескаришки — клюют», — ухмылялся Сысой, небрежно ковыряя вареник двухзубой вилкой.

— Откуда мне, Сёмша, знать про чужие карманы. Только я так полагаю: Кузьма Иваныч давно деньгу добывает, трудненько его догнать. Да и сегодня вон какого форса нагнал — в городе будет слышно. Все скажут — у Кузьмы капитал… А деньга деньгу ловит. Ты когда шахту пускаешь?

— На той неделе.

— И правильно делаешь. Скромненько. Все село на работе будет. За Кузьмой Иванычем гнаться — пуп надорвешь.

— Где уж там, — вторит Арина.

— Врёте! Што Кузьма? Пять вёдер водки, да лагун медовухи. А я…

— Не хвастай, Сёмша! Не след… Ложись-ка лучше спать. Я те постель постелю.

— Не замай, Арина! — Схватил стакан, осушил его залпом — и посерел. — Беда у меня, Сысой. Рабочие затевают што-то. На пятницу сход собирают. Я гонца к тятьке в город послал, да рази успеет.

— Конешно, не успеет. Самому надо думать.

— Ночи не сплю, все думаю. Мыслишка закопошилась одна, да вот беда, где мне вина поболе достать?

— Водки нипочём не достанешь. Кузьма все как есть на колесо пустил. А вот спиртишко есть на примете. Кузьма хотел спиртом обмывать, да трёкнулся, кишка оказалась тонка.

— Моя кишка выдержит. Давай спирт сюда.

— За наличные?

— Неужели в долг не поверишь?

— Как не поверить. Поверю. Да ведь так получается — поверил Кузьме, а он на попятную.

— Пиши расписку, а я подпишу. И наперёд непременно на каждый день бочку спирта. Понял? На каждый день. Да штоб лошади в лентах везли её по деревне. Штоб на хомуте шаркунцы, на дуге колокольчики.

Арина руками всплеснула.

— Сёмша, неужто Ксюха такое шальное богатство нашла? А сама-то бесприданницей мается.

Сысой единственным своим глазом уставился на Арину. Даже забыл спрятать в карман расписку. Только и сказал:

— Це, де, де.

— Ты пошто зацокал, как белка? — удивился Симеон.

— Зацокаешь. Уж больно медовуха сладка.

— Арина мастерица медовуху варить, — похвалил Симеон. Обнял, похлопал её одобрительно по плечу. — Ещё на кой што мастерица… Молчу, молчу, Ариша.

— Выходит, Ксюха прииск нашла, — как бы между прочим спросил Сысой.

— Она, — подтвердил Симеон.

— А в заявке записано так?

— А кто его знат, как там записано? Я не смотрел. Ты пей, Сысой, пей.

Пряча довольную улыбку, Сысой напялил картуз на голову.

— Спасибо, Аринушка, за угощение, за привет и за ласку спасибо. Не то бы весь вечер ворон пересчитывал.

Симеон его не удерживал.

Порывистый ветер гнал по земле сухие листья и обрывки картофельной ботвы с огородов. Но Сысой распахнул пиджак, сорвал с головы картуз. Осенний холодный ветер трепал его волосы, а Сысою казалось — ласкал.

В дальнем конце села хрипловатым тенорком прокричал спросонья петух. Ему ответил другой. Заливисто, разноголосо запели петухи над селом.

— Только б в заявке была указана Ксюха, — как заклинание твердил Сысой.

Не зажигая огня, Иван Иванович обходил по кругу большую пустую комнату, шёл узеньким коридорчиком, перешагивал полоску света, падавшую из-за неплотно прикрытой двери его каморки. Гулко, тревожно звучали его шаги в новой пустой конторе. Тревожная темнота по углам. Тревожны и мысли.

Сегодня опять Михея зашибло. И опять эта крепь. Черт возьми, как это получается? Начал вынимать в очистных стойки, думал: теперь завалюсь лесом. Симеон оторвал пять лошадей за грузом, и снова на шахте вершинник. И того впроголодь — приходится ставить стойки в отброс, с промежутками. Завтра опять жди несчастья.

Товарищи стали косо смотреть. Я понимаю, ждали: стану управляющим — все изменится. Да ведь и я сам так же думал! Уйти! ещё хуже будет. Хоть вентиляцию немного направил. Скоро выброшу волокуши и тачки пущу. На тачках легче. М-мда… А Сёмша сразу снимет половину каталей. И опять тот же ад. Заколдованный круг.

Иван Иванович прошёл в свою каморку и лег. Взял со стола толстый журнал. Развернул. Прибавил в лампе огня. «Воздухоплаванье вступило в новую фазу. ещё недавно бесстрашный Уточкин летал по кругу на ипподромах, не поднимаясь выше забора, а теперь…»— читал Иван Иванович, а перед глазами Вавила, Михей, Егор, дядя Жура, Федор. Смотрят с укоризной.

Иван Иванович повернулся на бок. Впереди ещё одна бессонная ночь.

Скрипнула дверь конторы. Послышались шаги и голос Вавилы:

— К вам можно?

— Входи. Ты чего? А, книжку принёс. Ну садись на кровать, поговорим. А то мне не спится. Хочешь чаю?

— Нет, не хочу.

— Понравилась книжка?

— Не всё я сумел понять. Это как получается, герой сколько бы ни бился, ничего сделать не может. Если… Ну как бы сказать? Пока история снизу не подопрёт?

— В общем ты правильно понял.

Иван Иванович натянул сапоги, подошёл к стоявшей в углу железной печке, снял с неё чайник.

— Давай все же чаевать. Садись к столу. Сахару нет. Я моркови сушеной купил. Вполне заменяет. Сосешь её и думаешь — леденец, только горчит. Чего ты на меня так уставился?

Вавила отхлебнул чай из кружки. Отставил её. Подперев кулаком подбородок, задумчиво покачал головой.

— С Михеем вместе читали. Он мне и сказал: «Теперь я понимаю, почему Иван Иваныч ничего поделать не может. Как было, так всё и идёт». Вот я и решил вас спросить: если вы эту книжку сами читали, так зачем связали себя, став управляющим?

Тикали ходики на голой стене. В окно стучался холодный осенний дождь. Иван Иванович отрезал ломоть хлеба, густо его посолил и долго жевал, сердито разглаживая усы. Рождалась обида не на Симеона, не на себя, а на Вавилу с Михеем. Он угрюмо пробурчал:

— Смотрели в книгу, а видели фигу. Плеханов писал про историю государства, а тут маленький прииск. И разве я ничего не сделал? Кто вентиляцию вам направил? Кто проложил настил до колоды? Кто завёл порядок в горе? Молчишь? Я бьюсь, бьюсь, как рыба об Лёд, а вы — по кустам. Товарищи называются.

Вавила понял, как трудно сейчас Ивану Ивановичу, и решил переменить разговор.

— Вот и журнал возвращаю. Тоже прочёл.

— Все бросили. Все, — не унимался Иван Иванович. — И ещё упрекаете. А один в поле не воин.

— Иван Иваныч, а где хвалёный морковный сахар?

— А? Сахар? Сейчас достану. Ну, а статья в журнале понравилась?

— Нет.

— Что ты? Последние часы жизни Пушкина. Так написано, я читал, слезы капали. Что ж тебе не понравилось?

— Может, перенесем разговор на завтра?

— Нет, говори сейчас. — Иван Иванович сел напротив Вавилы. — Неужели тебе не понравилось? Написано с таким чувством.

— Написано здорово. Читаешь и слышишь, как стонет Пушкин. Даже страшно становится. Отложил я журнал и пробую вспомнить про Балду, про Салтана, про Руслана с Людмилой. Люблю я про них читать, даже на память маленько помню. Пробую, а не могу. Вроде начну: «Окиян поднимет вой, хлынет на берег крутой», а стон слышу. Так мне больно за Пушкина стало. Раньше я тоже знал, что он умер, но просто знал об этом, а когда читал его стихи — живым видел. А тут почувствовал: мертвец говорит. Прочёл я эту статью и будто меня обокрали… гробокопатели эти.

— Тут ты, пожалуй, прав. Я тоже, когда читаю такие статьи — захватит, не могу оторваться, а в душе какой-то протест. Просто досадно, что так много людей присосались к Пушкину, как пиявки, и сосут, кормятся и мертвят его стихи. Смотри ты, как правильно понял.

Иван Иванович налил горячего чаю. Пил аппетитно. Громко. С примирением пришла успокоенность. Он даже гордился учеником, гордился, что для Вавилы стих — не красивые фразы, а рассказ живого поэта. «Молодец, молодец», — повторял он про себя.