Натаниель Готорн - Алая буква (сборник) Страница 50

Одним из этих мореплавателей был капитан, который говорил с Эстер Принн, и его так потрясла внешность Перл, что он попытался обнять ее и поцеловать. Обнаружив, что коснуться ее не проще, чем поймать в воздухе крошечную колибри, он снял со своей шляпы золотую цепь и бросил ее девочке. Перл тут же обернула ее вокруг шеи и талии, и, благодаря ее врожденному таланту, украшение тут же стало ее частью настолько, что девочку сложно было представить без этой безделушки.

– Твоя мать вон та женщина с алой буквой, – сказал моряк. – Передашь ей сообщение от меня?

– Если оно мне понравится, передам, – ответила Перл.

– Тогда скажи ей, – продолжил он, – что я снова говорил с тем мрачнолицым врачом, у которого кривобокие плечи, и он берется привести своего друга, джентльмена, за которого она просила, с собой на корабль. Так что твоей матери можно не беспокоиться ни о ком, кроме нее и тебя. Ты передашь ей это, маленькая ведьма?

– Миссис Хиббинс говорит, что мой отец – Принц Воздуха! – воскликнула Перл с нахальной улыбкой. – И если ты будешь обзываться, я пожалуюсь ему, а он нашлет бурю на твой корабль!

Зигзагами продвигаясь по рыночной площади, девочка вернулась к матери и передала ей слова моряка. Эстер едва не пала духом, всегда спокойным и стойким во времена испытаний, от этого темного и зловещего проявления неизбежного рока, что в тот самый миг, когда перед ней и священником открылся выход из лабиринта страданий, явился с неуместной улыбкой и заслонил им путь.

Ее разум оказался в смятении и замешательстве от затруднения, перед которым поставила ее расторопность капитана, но Эстер мучило не только это. Вокруг собралось довольно много людей из близлежащих поселений, тех, кто часто слышал об алой букве и кого пугали сотни ложных и преувеличенных слухов, но кто ни разу не видел метки собственными глазами. А потому, устав от других способов развлечения, они тянулись разглядывать Эстер Принн с грубой и утомительной дерзостью. При всей беззастенчивости зевак они не смели преодолеть расстояния в несколько ярдов. А потому наблюдали издали, замерев там, куда их отбрасывала центробежная сила отвращения, излучаемая таинственным символом. Все сборище моряков, заметив оживление зевак, тоже явилось узнать о назначении алой буквы, а потому то и дело разбойничьи физиономии высовывались из разношерстного круга. Даже индейцев, казалось, охватило некое холодное подобие тени присущего белым любопытства, и, скользя сквозь толпу, они не сводили змеиных взоров с груди Эстер Принн, считая, возможно, что носительница столь ярко расшитого знака должна быть знатной персоной среди своего народа. Последними были обитатели города (их собственный интерес к потрепанной теме то и дело оживал в соответствии с тем, как вели себя другие), которые тоже праздно прогуливались поблизости, и это мучило Эстер Принн сильнее всего остального, ведь их холодные, давно знакомые взгляды были равнодушны к ее стыду. Эстер видела и узнавала лица тех матрон, что ждали ее появления из дверей тюрьмы тогда, семь лет назад. Все лица, кроме одного, принадлежавшего самой молодой и единственной сострадательной среди них, чью погребальную одежду ей пришлось впоследствии расшивать. В последний час, когда она была так близка к расставанию с обжигающей буквой, метка внезапно стала центром особого внимания и интереса, отчего жгла ей грудь с большей силой, чем в любой другой день, кроме первого дня наказания.

Пока Эстер стояла в том магическом круге презрения, где предельная жестокость ее приговора казалась ей вечной и неизбежной, обожаемый обществом священник взирал с кафедры на аудиторию, души которой он подчинил своей воле. Святой пастор во храме! Женщина с алой буквой на рыночной площади! Какому воображению хватило бы непочтительности предположить, что оба они отмечены одинаковым жгучим клеймом!

23

Разоблачение алой буквы

Глубокий выразительный голос, который возносил души слушателей к небесам, словно гребень морской волны, замолк не скоро. И воцарилась мгновенная тишина, глубокая, как и пристало быть тишине после изречений пророков. Затем зазвучал ропот и приглушенная суета, словно слушатели, освободившись от мощного заклятия, что перенесло их в области иного сознания, теперь приходили в себя, еще не избавившись от восхищения и благоговения. Еще минута – и толпа начала выходить из ворот церкви. Теперь, когда все закончилось, им нужно было больше воздуха и более надежная опора, чтобы поддержать грубое земное существование, в которое они вернулись из той атмосферы, которую проповедник соткал из пламенных слов и наделил богатством и благоуханием собственных мыслей.

На открытом воздухе паства обрела речь. Улицы и рыночная площадь были заполнены до краев и бурлили овациями священнику. Его слушатели не могли успокоиться, не пересказав друг другу то, что ощущали лучше, нежели умели облечь в слова или услышать. Согласно общему выводу, никогда еще человек не говорил столь мудро, столь высоко, столь благочестиво, как в этот день сумел их пастор, и никогда еще подобное вдохновение не изливалось из смертных губ так явно, как сегодня у него. Влияние вдохновения можно было увидеть, оно снисходило на него, овладевало им и постоянно отрывало от исписанных страниц на кафедре, наполняя мыслями, что были равно чудесны и для него, и для восторженной аудитории. Темой его, как выяснилось, были отношения между Богом и человеческим сообществом, с особым упоминанием Новой Англии, которую они возделывали в этой глуши. И, когда проповедь близилась к завершению, дух пророчества снизошел на него, охватив с силой не меньшей, чем то бывало с древними пророками Израиля, с той лишь разницей, что те провозглашали разрушение и суд своей родной земле, а его миссией было предсказать высокую и славную судьбу заново собранным божьим народам. Но в течение всей проповеди и в каждом слове ее звучала определенная глубокая и печальная нота, почти надрыв, который нельзя было интерпретировать иначе, чем сожаление человека, который вскорости должен покинуть этот мир. Да, священник, которого они так любили и который так любил свою паству, что не мог отправиться на небеса без вздоха сожаления, предчувствовал свою безвременную кончину и вскоре собирался оставить их в слезах. Мысль о том, что он лишь временно пребывает на земле, придала еще больший эффект впечатлению, которое произвел священник; словно ангел, взлетающий в небеса, на миг встряхнул сияющими крыльями над людьми, осенив их тенью и благодатью, и осыпал зернами золотой истины.

Таким образом преподобный мистер Диммсдэйл, которому, как и большинству людей самых различных призваний, для осознания требовалось долгое время, вступил в эпоху жизни куда более яркую и полную триумфа, нежели все предыдущие, или даже те, что еще ждали его впереди. В тот момент он достиг пика того величия, на который могли вознести священнослужителя талант и ум, глубокие знания, выдающееся красноречие и репутация безупречной святости, ведь в те ранние дни Новой Англии духовный сан сам по себе являлся высочайшим пьедесталом. Такова была позиция пастора, который склонил голову на подушки кафедры в конце выборной проповеди. А в это время Эстер Принн стояла у позорного эшафота, и алая буква все еще пылала на ее груди!

И вновь послышались звуки музыки и размеренный шаг военного эскорта, выходившего из дверей церкви. Процессия должна была пройти отсюда до здания муниципалитета, где пышный банкет должен был завершить сегодняшние церемонии.

И вновь шествие почтенных и величественных отцов двинулось вперед по широкому проходу, который образовали зрители, почтительно пятясь в разные стороны, когда губернатор и члены магистрата, старые и мудрые отцы города, добродетельные священники, которых все знали и уважали, начали свой путь. Когда процессия достигла рыночной площади, ее приветствовали криками. Это – хотя, несомненно, дополнительную силу и громкость крику придавала свойственная в то время детская преданность своим правителям – было непреодолимым порывом энтузиазма, охватившего слушателей столь высокого красноречия, что оно до сих пор звенело у них в ушах. Каждый сам ощутил порыв и тем же порывом заражался от своего соседа. В церкви подобный восторг едва сдерживали, здесь же, под открытым небом, чувства рвались в небеса. Там было достаточно людей и достаточно созвучных высоких чувств, чтобы издать звук, посрамивший бы звуки органа, раскаты грома и рокот моря; то была могучая волна людских голосов, что слились в один, повинуясь общему импульсу, точно так же соединяющему в одно безбрежное сердце множество разрозненных сердец. Никогда еще земля Новой Англии не порождала такого крика! Никогда на земле Новой Англии не стоял человек, чей дар проповедника так ценился бы его мирскими собратьями!

Но как же реагировал он сам? Неужто у его головы не соткался из воздуха яркий нимб? Будучи настолько возвышенным духовно, обожествляемый столь многочисленной паствой, неужто, шагая в процессии, он действительно касался ногами земли?