Макс Фриш - Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика) Страница 55

Вот что обычно называют нескромностью: сообщения из личной жизни пишущего, которые читателя не касаются. А на самом деле нескромностью являются сообщения о том, что касается читателя и о чем читатель сам знает, но никогда не говорит.

Повествование от третьего лица тоже не может помешать читателю увидеть автобиографическое именно там, где личный опыт претворяется в выдумку.

Разница между повествовательным "я" и "я" в дневнике: последнее труднее полностью узнать, потому что автор слишком многое утаивает, отсюда обвинение: нет образа, а к образу относится и то, что он утаил, что в данный момент его не интересует, что он не осознает и т. д.

Для исповедальной литературы (максимальная искренность по отношению к самому себе) повествование от третьего лица более плодотворно.

Вначале с формой от третьего лица работается легче, чем потом, когда осознанные или неосознанные личностные ценности стали очевидными в разностороннем освещении от третьего лица; не потому, что автор как личность возомнил о себе больше, а потому, что маскировка изветшала, и он вынужден потом прибегнуть к нетронутой форме от первого лица.

Неприкрытые повествователи от первого лица, такие, как Генри Миллер *, Витольд Гомбрович * и другие, не создают исповедальной литературы и потому переносимы, что их "я" наделяется определенной ролью. Авторы подобного рода кажутся скорее невинными, они творят из собственной плоти и сами живут в своем творении, - едва ли когда-нибудь возникает впечатление, что они вытаскивают на свет божий лично интимное: они скорее являются собственным литературным объектом, собственным образом, поэтому им не приходится скрывать тщеславие, оно свойственно самому образу наряду со всем остальным.

Почему знаки разочарования - в противоположность высокомерию, которое может позволить себе любое заголение, - всегда нескромны? Например, поздний Жид *: он пишет не более нескромно, чем Жид ранний, но в своем разочаровании он кажется нескромнее.

Вопрос о том, следует ли в публикуемом дневнике опускать имена и персоналии из соображений такта, остается нерешенным. Братья Гонкур * не стеснялись: тот, кто с ними обедал, становился через дневник известным. Почему же стесняюсь я? Возникает впечатление, что автор дневника видит только в себе личность, а его современники - это анонимная толпа. Правда, если кто-то уже известен публике, стеснение излишне; но тогда возникает впечатление, что автор дневника живет исключительно среди знаменитых современников или считает только их достойными занять место в его книге. Почему же не привести имена и персоналии всех лиц, кто занимает автора дневника? Это, конечно, не должно быть клеветой, но и другая крайность будет нескромной. По какому праву я стану разбалтывать что-то о других? Плата за такую скромность - гипертрофия эгоцентризма; или, чтобы избежать этого, гипертрофия политического начала?

Заметки к руководству для членов общества

Мнение, будто пожилой возраст бывает даже выигрышен ("интеллект"), преимущественно опирается на художников, писателей, философов и т. д., во всяком случае - на знаменитых. Присутствие их произведений в общественном сознании, которое они порой даже заражают, склоняет нас к тому, чтобы путать личность с ее славой, которая стареет медленнее.

Страх художника перед старостью: что, если он не сможет больше творить; а такой профессии, такому способу существования, где это не играет роли, он чаще всего не учился.

В трех залах развернута экспозиция произведений, созданных за всю жизнь... Мы переходим от картины к картине тем быстрее, чем старше становился художник; искусность его возрастает, любопытство наше убывает, хотя мы и не признаемся в этом; мы только горячее хвалим. Вот уже второй зал. Здесь художник пытается нас поразить, и это ему почти удается, но впечатление такое, будто сам он едва ли поражен. Когда мы входим в третий зал, художник самолично предстает перед нами; и мы на самом деле поражены тем, что он еще жив. Вовсе не старик, он оживленно беседует. Кандидат в меченые ловит себя на том, что удача его уже не радует; работая, он теперь скорее понимает, что не удастся, и самообман длится все короче. Конечно, он работает эффективнее (эпоха стремительной продуктивности). Но прежде, вначале, он чувствовал себя свободнее; неудача содержала больше надежды.

Бывают созданные в старости произведения, которые являют собой больше, чем углубленное совершенство (Матисс *). Но они редки.

Я только слышал от свидетелей, как ближние обращаются с Игорем Стравинским *. Звучит неправдоподобно, но веришь этому сразу. Слава лишь на расстоянии защищает личность.

Бывают знаменитые старики, которые называют бессмысленным все, что им удалось раньше (Эзра Паунд *); бывают и такие, которые капитулируют перед самими собой, как перед классиками; последнее иногда свойственно и кандидату в меченые.

Свои творческие кризисы кандидат в меченые охотно объясняет себе тем, что с годами, а также по мере признания он стал самокритичнее. Это не совсем верно. Ослабело стремление что-то создать, критическое же сознание осталось прежним, оно убывает лишь у меченого.

Потребность учить, иметь учеников, стремление руководить, войти в состав жюри и т. д. не обязательно есть симптом старческой немощи.

Меченый водит нас по своей мастерской и не замечает, что все, что он с воодушевлением нам показывает, создано им десятилетиями раньше; он вибрирует от страсти копировщика, которую принимает за стремление творить, он не чувствует себя старым, вовсе нет, напротив; он беспрестанно демонстрирует нам свой темперамент, свою живость, свое чревоугодие и т. д.

Меченый узнает себя по жажде славы, которая отличается от его прежнего честолюбия: она чувствительнее, чем честолюбие, которое еще может питать наши надежды.

Дилетанты старятся незаметнее.

Меченый обнаруживает, например, что, сидя в пивной, он уже не возится с пивными подставками, не пытается строить из них пагоду, которая тут же распадается; его не влечет даже полет пивных подставок из окна в озеро. Пивные подставки, озеро - он не знает, что тут может быть завлекательного, и крошит хлеб, кормит лебедей, думая, что это привлекает птиц. Если мелком прочертить маршрут его прогулки по городу, меловой след будет иным, чем прежде: меньше зигзагов, вызванных разного рода отвлечениями. Даже несчастный случай (смерть на асфальте, полиция, толпящиеся из любопытства прохожие) не привлекает его внимания, как и витрины. Меченому незачем уставать; он не выглядит как старик, но его все меньше тянет приложить руку там, где в этом нет нужды. Например, при виде кальдер-мобиля у него не возникает желания надуть его и привести пальцем в движение. При этом ему доставляет удовольствие, если кто-то это делает. Ему это знакомо. Но если ему что-то незнакомо, если он находится в чужой квартире и видит там какой-нибудь своеобразный предмет, нечто, что он видит впервые, он ведет себя как в музее: "Ne touchez pas les objets" 1. Он должен взять это в руки, чтобы они могли почувствовать это. Чувствуют они? Меченый удивляется: у него в руках кусок проволоки, медной проволоки, которая гнется без щипцов, он может держать ее в руках, не играя с ней, не пробуя изогнуть в ту или другую сторон), - он знает, что это значит, и пугается.

1 Руками не трогать (фр.).

Нет никакого сомнения в том, что созданные в старости произведения (Теодор Фонтане *) могут быть значительными; этим утешаются люди, которым нечего терять в области творческой активности, - ну и пускай себе утешаются.

Некий меченый, чьи картины висят сегодня в каком-нибудь более или менее значительном музее, в один прекрасный день решает, что ему нужно новое пальто; но он не отваживается больше выходить на улицу и просит, чтобы ему приехали для выбора новые пальто домой; он перемерил целую дюжину, ни на одном из них не может остановиться, оставляет три штуки для более внимательного рассмотрения и приходит к выводу, что ему пальто вообще не требуется; после этого он неделю работает, затем вскрывает себе вены на вершине славы.

Не считая бедности, которая этому сопутствует, непризнанному в старости легче; он живет в своем нерастраченном притязании на будущую славу.

Художники или скульпторы, произведения которых уничтожены катастрофой (высшей силой), всегда кажутся себе моложе своих ровесников.

Вообще-то, не считая вундеркиндов, верно, что создатели искусства стареют позднее, чем прочие люди; с другой стороны, если старость наступает, они замечают ее раньше - задолго до того, как ее замечают окружающие, - то, что мы называем мастерством, уже пугает создателя искусства.

Когда слабеет осязание, слабеет слух, слабеет зрение, мозг меньше воспринимает и медленнее работает, убывает эмоциональность, убывает или по меньшей мере сужается любопытство, рефлексы повторяются или вообще исчезают, ассоциации застопориваются, фантазия засушивается, всякого рода желания слабеют и т. д., случается, что меченому легче дается его искусство: то, что он задумывает, он совершенствует (возрастной стиль).