Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери (сборник) Страница 56

– Милая Гондлорье, видели вы вышивки в особняке ла Рош-Гюон?

– Это тот самый особняк, в ограде которого находится садик луврской белошвейки? – спросила, смеясь, Диана де Кристель, которая смеялась при каждом удобном случае, чтобы показать свои прекрасные зубы.

– И где еще стоит эта большая старинная башня, оставшаяся от прежней парижской стены? – прибавила Амлотта де Монмишель, хорошенькая, свеженькая, кудрявая брюнетка, имевшая привычку вздыхать так же, как ее подруга смеяться, сама не зная почему.

– Вы, вероятно, говорите об особняке, принадлежавшем господину де Беквиллю при Карле Шестом, милая Коломба? – спросила госпожа Алоиза. – Правда, там есть прекрасные тканые обои.

– Карл Шестой! Карл Шестой! – бормотал капитан, закручивая ус. – Боже мой, какую старину помнит почтенная дама!

Мадам Гондлорье продолжала:

– Действительно, прекрасные. Такая чудная работа, что считается единственной в своем роде!

В эту минуту Беранжера де Шаншеврие, стройная семилетняя девочка, смотревшая на площадь через узорчатую решетку балкона, позвала:

– Крестная Флёр де Лис! Смотри-ка, какая хорошенькая танцовщица пляшет там, на улице, и бьет в бубен! А кругом на нее все так и смотрят!

Действительно, с улицы доносился громкий звон бубна.

– Какая-нибудь цыганка, – отвечала Флёр де Лис, небрежно поворачивая голову в сторону площади.

– Посмотрим! Посмотрим! – закричали ее резвые подруги.

Все бросились к решетке балкона, между тем как Флёр де Лис, озабоченная холодностью своего жениха, последовала за ними медленно, а сам жених, вырученный этим случаем, положившим конец натянутому разговору, возвратился в глубину комнаты с чувством облегчения, как солдат, сменившийся с караула. Одно время ему нравилось ухаживать за прелестной Флёр де Лис, но мало-помалу это стало ему надоедать, а теперь близость их предстоящего брака охлаждала его с каждым днем все больше. Впрочем, он от природы отличался непостоянством, да вдобавок обладал еще и несколько грубым вкусом. Несмотря на свое высокое происхождение, он приобрел на военной службе солдатские замашки. Ему были по душе таверны и кутежи. Он чувствовал себя хорошо только там, где раздавались грубые остроты, где можно было отпускать казарменные любезности, где красота была доступна и успех легок. А между тем в семье ему дали некоторое воспитание и привили известные манеры; но он слишком рано попал в казарму, слишком рано начал жить, и с каждым днем дворянский лоск все более стирался от грубого трения его военной перевязи. Бывая время от времени из уважения, еще не вполне угасшего в нем, у Флёр де Лис, он чувствовал себя вдвойне стесненным. Во-первых, потому, что, растеряв свою любовь в различных похождениях, он сохранил очень мало для своей невесты, а во-вторых, он постоянно боялся, чтобы среди всех этих затянутых, чопорных красавиц с его языка, привыкшего к ругательствам, не сорвалось бы какое-нибудь крепкое словцо. Можно себе представить, каково было бы впечатление!

Впрочем, все это сочеталось у него с большой претензией на изящество, с щегольством и красивой наружностью. Пусть читатель соединит все это, как ему будет угодно. Я только историк.

Так он стоял несколько минут молча, точно в раздумье, прислонясь к резному наличнику камина, как вдруг Флёр де Лис, повернув голову, обратилась к нему с вопросом. Ведь, по правде говоря, разговаривать с ним холодно бедной девушке было очень трудно.

– Вы, кажется, говорили мне, прекрасный кузен, о какой-то цыганочке, которую вы спасли от целой шайки жуликов два месяца тому назад, объезжая с патрулем город?

– Как будто говорил, прекрасная кузина, – отвечал капитан.

– Не она ли пляшет там, на площади? Посмотрите, не узнаете ли вы ее, кузен Феб?

В этом кратком приглашении подойти и в обращении по имени явно сквозило желание примириться. Капитан Феб де Шатопер – читатель, вероятно, уже с начала главы узнал его – медленно направился к балкону.

– Посмотрите на эту девочку, – обратилась к Фебу Флёр де Лис, нежно беря его под руку, – не ваша ли это цыганочка?

Феб взглянул и сказал:

– Да. Я узнаю ее козу.

– Ах, в самом деле, какая прелестная козочка! – воскликнула Амлотта, всплеснув руками от восхищения.

– А что, ее рожки из настоящего золота? – спросила Беранжера.

Мадам Алоиза заметила, не вставая с кресла:

– Не одна ли это из тех цыганок, которые в прошлом году вошли в Париж через Жибарские ворота?

– Матушка, теперь эти ворота называются Адскими воротами, – кротко заметила Флёр де Лис.

Мадемуазель де Гондлорье знала, как коробят капитана устарелые выражения ее матери. Действительно, он усмехался, повторяя сквозь зубы:

– Жибарские ворота! Жибарские! Все воспоминания о короле Карле Шестом!

– Крестная, – позвала Беранжера, чьи все время бегавшие глазки вдруг устремились к верхушке собора Богоматери, – какой это там, наверху, человек в черном?

Все девушки посмотрели вверх. Действительно, на верхнюю балюстраду северной башни, выходившей на Гревскую площадь, облокотился человек. Это был священник. Ясно видны были его одежда и лицо, подпертое обеими руками. Он стоял неподвижно, как статуя, устремив пристальный взгляд на площадь. В его позе было что-то напоминающее неподвижность коршуна, заметившего воробьиное гнездо и смотрящего на него.

– Это жозасский архидьякон, – сказала Флёр де Лис.

– Хорошее у вас зрение, если вы узнали его отсюда, – заметила Гайфонтэн.

– Как он смотрит на плясунью! – заметила Диана де Кристель.

– Беда цыганочке! – сказала Флёр де Лис. – Он не любит ее родины – Египта.

– Жаль, что этот человек так смотрит на нее, – прибавила Амлотта де Монмишель. – Она танцует восхитительно…

– Прекрасный кузен Феб, – вдруг обратилась к молодому человеку Флёр де Лис, – так как вы знаете эту цыганочку, то сделайте ей знак, чтобы она подошла сюда. Это бы нас позабавило.

– Да, да! – хором воскликнули остальные девушки, хлопая в ладоши.

– Это безумие, – возразил Феб. – Она, наверное, уже забыла меня, и я даже не знаю ее имени. Однако, если вы желаете, сударыни, то я попытаюсь.

И, перегнувшись через балюстраду балкона, он закричал:

– Эй, цыганка!

Плясунья в эту минуту не била в бубен. Она обернулась в ту сторону, откуда послышался голос, устремила на Феба блестящие глаза и замерла на месте.

– Сюда! – он жестом позвал цыганку.

Молодая девушка еще раз взглянула на него, затем вся вспыхнула и, взяв тамбурин под мышку, направилась мимо изумленных зрителей к двери дома, откуда ее звали. Она шла медленно, качаясь, с помутившимся взглядом птички, очарованной змеей.

Минуту спустя шитая портьера приподнялась, и на пороге появилась цыганка, раскрасневшаяся, смущенная, запыхавшаяся, опустив глаза, не смея ступить ни шагу дальше.

Беранжера захлопала в ладоши.

Между тем плясунья стояла неподвижно на пороге. Ее появление произвело странное впечатление на группу молодых девушек. Всех их, несомненно, одушевляло бессознательное желание нравиться красивому офицеру, все их кокетство имело в виду блестящий мундир, и с момента его появления между ними началось тайное, глухое соревнование, в котором они сами едва ли отдавали себе отчет, но которое поминутно сквозило во всех их жестах и словах. Но так как они все были приблизительно одинаково красивы, то боролись они одинаковым оружием, и каждая могла надеяться на победу.

Появление цыганки сразу нарушило это равновесие. Девушка отличалась такой редкой красотой, что, как только она появилась на пороге, всем показалось, что она распространяет какой-то особый свет. В этой тесной комнате, в темной раме драпировок и резьбы, она была несравненно прекраснее и блистательнее, чем на площади. Она походила на факел, который внесли со света в тень. Благородные девицы были ослеплены. Каждая почувствовала себя как бы оскорбленной в своей красоте. И тут же, не обменявшись между собой ни словом, они – да извинит нам читатель это выражение – переменили фронт. Они прекрасно поняли друг друга. Женщины инстинктивно понимают друг друга быстрее, чем мужчины. Перед ними явилась соперница – все это почувствовали и все сомкнулись. Достаточно одной капли вина, чтоб окрасить целый стакан воды, а чтоб испортить настроение целому собранию хорошеньких женщин, достаточно появления женщины еще более хорошенькой, – особенно когда в обществе есть мужчина.

Поэтому цыганке был оказан ледяной прием. Девицы окинули ее взглядом с головы до ног, потом переглянулись, – и все было сказано. Они поняли друг друга. Между тем цыганка ждала, чтоб с ней заговорили. Она была так взволнована, что не смела поднять глаз.

Капитан первый прервал молчание.

– Честное слово, – заговорил он с крайне фатоватым видом, – прехорошенькая! Как ваше мнение, прекрасная кузина?

Это замечание, которое более деликатный человек сделал бы, по крайней мере, не так громко, не могло способствовать тому, чтобы уменьшить ревнивое чувство женщин, рассматривавших цыганку.