Андрей Арев - Мотя Страница 6

— Похоже, нам здесь не одну неделю сидеть придется, — печально сказала Мотя, устало потягиваясь. Она заглянула через плечо старичка, и прочла:

Члену Донского войскового правительства Павлу Агееву

Открытое письмо

Если бы все человечество, за исключением одного лица, придерживалось одного определенного убеждения, а это одно лицо — противоположного, то человечество было бы настолько же не право, если бы заставило замолчать этого одного человека, как был бы не прав этот один человек, если бы, имея на то власть, заставил бы замолчать человечество.

Имеете ли Вы и все войсковое правительство право утверждать, что вы правы с точки зрения Джона Стюарта Милля?

Старичок проследил за взглядом Моти, снова выдрал лист из тетради, и швырнул его в урну: — Письмо вот пишу, с декабря семнадцатого. Никак написать не могу.

— Ой, извините, — смутилась Мотя, — я нечаянно подсмотрела, не специально.

— С декабря семнадцатого? Это же…, — Кока прикрыл глаза, и начал крутиться вокруг своей оси, шевеля губами — Мотя знала, что Кока так считает, у него были свои, особенные отношения с числами.

— Долго, внучек, долго, — закивал старичок, — и все никак не успеваю. Они меня раньше расстреливают.

— Расстреливают? — Мотя удивленно разглядывала странного собеседника, — а вы кто?

— Миронов, Филипп Кузьмич, комконарм–два. Командующий Второй конной армией.

— Аа… расстреливают?

— Точно! — радостно закивал старичок, — расстреливают, шельмы. Каждый год, с Рождества, сажусь им письмо писать, пишу до апреля, все никак не успеваю. А в апреле, стало быть, расстреливают. Да вы не обращайте внимания, тут все привыкли уже. А вы, я смотрю, тоже чем–то озаботились? Расскажите дедушке, а то у меня от писанины уже пальцы сводит, туннельный синдром.

Мотя и Кока рассказали о Либерее, о золотой пластине и пергаменте, о своих неудачных поисках.

— Ага–ага, — покивал командарм, — так зря вы тут ищете. Это вам в секретную Ленинку надо. Я предметом не особо владею, но знаю, что есть там книга о крови — вы ее сразу увидите, не ошибетесь. А когда поймете, что такое кровь, то и о сердцах все станет ясно.

— А как попасть в секретную Ленинку? — спросил Кока.

— Она в метро-2 находится, тоже секретном. Туда пропуск надо. Вход братство магнуситов охраняет. Где пропуск взять — не знаю, — Миронов печально пожал плечами, — но ведь нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять, верно?

— Ну это да, это конечно, — сказала Мотя. — Спасибо за информацию.

— Да не за что, ребята, приходите, обращайтесь, если что, я всегда тут сижу. До апреля, по крайней мере.

— И долго вам еще так? ну, писать? — спросил Кока.

— Думаю, до второго Пришествия. Ленина, я имею в виду.

Кока представил себе гигантского Адама Кадмона в виде Евразии с лицом И., и засомневался, правильно ли они делают, что ищут его сердца.

— Ну, до свидания, — Мотя пожала старичку руку, — мы пойдем, пожалуй. Будем метро-2 искать и этих, как их, магнуситов.

Ребята вышли из библиотеки.

— Надо бы перекусить. И где–то переночевать, а утром разберемся, что и как, — сказала Мотя, застегивая шубейку, — какие есть предложения?

— Я думаю, Дом колхозника, дешево и сердито. У меня туда бумага специальная есть, — ответил Кока, разворачивая схему метро, — станция метро «Аэропорт», тут недалеко. А перекусим где–нибудь в пельмешке.

— Идёт, — улыбнулась Мотя.

Они снова спустились в метро, доехали до нужной станции, и быстро нашли пельменную.

Мотя заняла столик, Кока принес тарелки с пельменями и компот. Мотя, смущаясь, взяла еще два тоненьких кусочка серого хлеба: — Есть хочется — жуть…

— Я, знаешь, совсем в детстве, — вдруг проговорил Кока, возя наколотый на вилку пельмень по сметане, — часто один дома оставался, мест в детсаде не хватало, а родителям работать надо было, и бабушки далеко, в другом городе, да им и не до меня как–то, они тогда с братом возились, еще пытались его вылечить. Я читать рано научился, в четыре года, родители мне вываливали на диван подписки журналов, они много выписывали — «Техника — молодежи», «Наука и жизнь», «Человек и закон», «Здоровье», «Работница», и на работу уходили. А я сидел, читал это всё, антология таинственных случаев, человек–луч…. Иногда засыпал в стиральной машинке, знаешь, старая такая, кусок нержавеющей трубы с мотором, у нее дно еще скошенное было, а на боку таймер, поворачиваешь — он тикает… Это мое любимое место было — стиралка. Бросишь туда какое–нибудь одеяло, чтобы не холодно, свернешься, и дремлешь, как притихший северный город.

— Как космонавт, — сказала Мотя.

— Точно. А ведь вся советская космонавтика оттуда и выросла, из этих стиралок — залезть в крошечный железный закуток, и свалить к звездам, и чтобы ни одна падла… И фильм для меня всегда новогодний не эта дурацкая «Ирония» был, а «Иван Васильевич». Там человек машину времени делает, а не шатается пьяным по чужим квартирам. А если и выпивает — то с царем. Ядерный удар до горизонта, Низу Крит спасли, а главных медуз поймали, и в Москву. Только от машины времени мы потом к иронии и съехали, не получилось у нас.

— Ты до сих пор там и живешь, в стиралке, — вдруг подумала Мотя вслух.

— Да, наверно, — согласился Кока, — мне там уютно. А потом мне родители няню нашли, бабу Тасю, она на окраине жила, гусей держала. Мы с ней гусей этих пасли, мне нравилось. Подойдут к тебе, что–то объясняют на своем, птичьем, иногда за шнурки на кедах треплют — мол, не стой истуканом, обрати на нас внимание. А когда самолет вдруг услышат — замолкают, голову так выворачивают, и смотрят в небо одним глазом, забавные…

Кока замолчал и задумался о чем–то своем.

— А я в детстве над песней про розового слона плакала, помнишь такую? Так мне слона жалко было. А потом Нюра мне рассказала, что мамонты не вымерли вовсе, а мимикрировали в людей, чтобы выжить. Они же такие затейники, эти мамонты. В мамонта может старая собака, заяц, лось или щука превратиться, так вогулы говорят. И вот они, представь, ходят среди нас, узнают друг друга по каким–то тайным знакам, плачут над телом мамонтенка Любы, а иногда собираются вместе и поют «Вихри враждебные»… и когда–нибудь они вернутся. Здорово, да? Ладно, Кока, ты ешь, не отвлекайся. Слушай, а про какую бумагу ты говорил, для гостиницы?

— В Москве сейчас слет юннатский проходит. Вот я и оформил меня и тебя, как делегатов, иначе кто нас без взрослых в гостиницу пустит?

— Уууу, ты умный! Я об этом даже как–то не задумалась. Ну что, пойдем? Спать хочется…

Они отнесли подносы с посудой на мойку и отправились оформляться в гостиницу. В белом, с колоннами и портиками здании, украшенном густой лепниной, изображавшей грозди винограда, снопы ржи и конопли, Кока протянул сонной дежурной свидетельства о рождении и бумагу с печатью, где сообщалось, что Н. Смирнов и М. Белецкая являются делегатами юннатского слета по проблемам яровизации посевных культур Урала, Сибири и Крайнего Севера.

— От группы отстали, что ль? — спросила дежурная, — ну идите, ваши спят уже. Юноша в седьмой, а девушка в пятый.

Пожелав друг другу спокойной ночи, Мотя и Кока разошлись по номерам, договорившись встретиться в вестибюле в 9 утра.

9

— Как спалось? — приветствовала Мотя Коку, который уже дожидался в оговоренном месте, протирая платком очки.

— Нормально, — ответил Кока, — у меня шестиместный номер был. Кто–то храпел, но я устал, и сразу уснул.

— А у меня четырехместный. Одна девочка из Сибири страшилки рассказывала, про красную смерть. Красная подушка, красные шторы, еще что–то красное, скатерть, кажется…

— Секта бегунов? — спросил Кока.

— Ага. У нее родители из этой секты были, потом перековались.

— А ты чего? — хитро прищурился Кока.

— А я им про скелет Котошихина рассказала. Пока они переваривали, я и уснула, — улыбнулась Мотя.

— Ну что, какие планы на сегодня?

— Идем магнуситов искать. Вот только где их искать — не знаю. Что–нибудь придумаем?

— Придумаем, — сказал Кока.

Весь день они бродили по заснеженной Москве, иногда спускаясь погреться в метро, но так ничего и не нашли. Встречные прохожие шарахались от них, только заслышав слово «магнусит» или делали вид, что не понимают, о чем речь.

Мотя и Кока уже отчаялись, но к вечеру им вдруг повезло: Guten Tag, Jugendliche, — послышался сзади знакомый надтреснутый голос.

Мотя и Кока обернулись — перед ними стоял бывший ювелир Тиц, а за его спиной маячили два молодца в васильковых галифе, лиц которых было совершенно не разглядеть то ли от того, что за спиной у них было солнце, то ли потому, что от их голов исходило сияние — глаза у Моти сразу начинали слезиться, и она видела только силуэты, отчего Тиц, с его седыми буклями и внешностью Дроссельмейера из детской книжки, в компании с молодцами смотрелся совсем инфернально — не то судейский советник, выгуливающий своих големов–щелкунчиков, на лбу которых написано «не прикасайтесь к помазанным Моим», не то выживший и постаревший Каспар Хаузер в сопровождении охраны.