Виктор Шепило - Ночь на площади искусств Страница 6

Ткаллер взял со стола партитуры, внимательно просмотрел, мельком глянул на мертвый компьютер и вышел из кабинета. Медленно, будто надеясь на какое-то озарение или подсказку, начал подниматься на третий этаж.

Черный и бордо

Переплетных дел мастер москвич Матвей Кувайцев к этому времени уже все приготовил: разложил инструменты и ткани, замочил картон, распарил клей и, конечно же, успел переодеться в просторную синюю атласную рубаху апаш, давным-давно лишенную воротника, и особые холщовые штаны, перемазанные клеем, краской и во многих местах прожженные. Некогда матушка подарила их сыночку Моте за добронравие и кротость. Как славно чувствовал себя Матвей в этой привычной рабочей одежде, столько лет служившей ему. Только в ней он и мог работать, и сейчас, словно запряженный конь, он с нетерпением ожидал ездока — Ткаллера. Матвей был готов тянуть свой воз, но Ткаллер почему-то задерживался. Не зная, чем заняться, чтобы облегчить утомительное ожидание, Матвей принялся разглядывать сувениры, купленные накануне. Особенно нравилась ему лохматая механическая болонка: в нее вмонтировано было фотоустройство, и болонка преследовала с лаем любой движущийся объект. Матвей бегал по большой комнате, а болонка (ну в самом деле — живая!) носилась за ним. Натешившись, Матвей взял небольшой красный мешочек с надписью «Смех для вас». Дернул шнурок, и из мешочка послышался смех, поначалу негромкий и с перерывами, затем все сильнее и сильнее. К мужскому смеху добавился звонкий женский, голоса сливались, переплетались, и через минуту смех перешел в хохот — надсадный, неимоверный, близкий к истерике. Что называется, помирали в мешке со смеху. Игрушка вообще-то была хорошая, но этот надрыв и истерика не нравились чувствительному и рассудительному Матвею Кувайцеву. Ему становилось жутковато, и он порою даже думал, что же заставляет людей хохотать таким идиотским смехом и люди ли так смеются или какие-то агрегаты вроде машины «Кондзё»?

Тем временем поднимавшийся по лестнице Александр Ткаллер услышал собачий лай и визг. Директор прислушался, замер. Он отлично знал, что в комнате, кроме Матвея, никого не должно быть. Мало того, во всем здании не должно быть ни единой души. И вдруг целая резвая компания с собакой! Что же это такое? Ткаллер едва ли не бегом заторопился к двери. Постучал. Ему никто не ответил, но смех и лай прекратились. Ткаллер постучал сильнее. Вскоре появился улыбающийся Матвей в своей старой грязной рубахе. В его голубых глазах было что-то шальное.

— Вы пьяны? Кто у вас? — как можно строже спросил Ткаллер.

— Один и трезв, — по-солдатски четко ответил Кувайцев.

Директор прошел в кабинет, тщательно обследовал углы, потолок и снова заглянул в глаза Матвею. Того это позабавило, но он не решился разыгрывать Ткаллера. Он просто извлек из упаковки болонку, и та принялась облаивать пришельца.

— Извините, господин Ткаллер, — вздохнул Матвей, — Не могу здесь один находиться. Жутко. Вот и развлекаюсь.

— Жутко? — переспросил Ткаллер, — Отчего же?

Он задумался, отступил на два шага — болонка не отставала от него. Ткаллер смотрел на болонку, на мешок-хохотун, на Матвея. Матвей убрал заводную собаку, отключил смех.

— У меня все готово, — как бы оправдывался он, — Я ждал, ждал… Вас долго не было. Вот и достал игрушки…

Ткаллер облегченно усмехнулся.

— У нас такими игрушками давно уж натешились и забыли о них.

— А у нас нет, — не без гордости ответил Матвей.

Ткаллер прошелся по комнате, вдоль большого стола, осматривая приспособления, которые Матвей принес с собой: сшивальный станок, переплетные тиски, фанерки, линейки и фалыплинейки… Подержал и покрутил в руках ролик для тиснения. Все это лежало в завидном порядке. Ткаллер оценил это, но промолчал. Молчал долго. Матвей пытался уловить его состояние, пробуя сопоставить долгое отсутствие и долгое молчание. Наконец спросил без особого интереса:

— Ну, что там «Кондзё»?

— Дело сделано.

И снова непонятная тишина. Матвей накинул халат, протянул руку за партитурой.

— В таком случае я готов… А то телячью кожу долго сушить.

— Кожаный переплет не нужен, — сказал Ткаллер, — Вот две партитуры. Их нужно переплести в бархат. Эту в черный. А эту — в цвет красного вина. Есть такой?

— Бордовый? Найдем. Тиснение золотом?

— Нет. Ничего не нужно.

— Кантик, виньетку?

— Нет-нет. Пусть все будет строго. Может быть, стоит какнибудь приспособить портреты композиторов?

— Машинная работа, — посмотрев на портреты, разочарованно сказал Матвей.

И он пустился в длинные рассуждения, скорее всего, чтобы не дать затухнуть начавшемуся разговору. Дескать, недурно бы пустить вензеля — фигурные, с арфами-лирами, даты жизни композиторов в золотом тиснении, можно и профиль выдавить — как в старые добрые времена.

— Отчего принято старые времена называть добрыми? — спросил Ткаллер.

— Они прошли и в основном забыты, — вздохнул Матвей.

— По вашему мнению, они и в самом деле были добрыми? А будущее пугает?

— Будущее? — задумался Матвей и исподлобья посмотрел на Ткаллера, — Я не предсказатель, но мне иногда кажется, что мы, люди, вырыли уже себе бо-олыпую яму… Своим прогрессом.

— Странно однако… Разве не заманчиво жить будущим?

— Странная какая-то беседа. Что, результаты нехороши? — догадался Матвей.

Директор вдруг скорчил гримасу.

— По правде сказать, не знаю. Сам не пойму.

— Дурные предчувствия?

— Да вроде того.

Матвей вдруг оживился, начал быстрыми мелкими шажками ходить по комнате.

— Тогда нужно уходить, — решительно сказал он, — Отгоним дурные мысли и предчувствия — облачим в шикарные переплеты, добавим золота, сделаем шикарные обрезы. Надо уходить от реальности самим и уводить других!

— Не знаю, — растерялся Ткаллер.

— А я знаю. Знаю, — кивал Матвей, — Уйти в религию, ремесло, в любую деятельность. Или в кутеж и лицедейство. Иначе замучишь себя сомнениями: что есть ты, зачем на земле, что есть добро и зло? Сотни вопросов, а ответов нет ни хрена. Ни у кого!.. Так будем украшать переплет?

Ткаллер слегка даже опешил.

— Странно, — ответил он, — что вы так истолковали мою озабоченность. Дали установку и на ближайшее время, и на всю дальнейшую жизнь. А ведь я вам ничего по существу и не сказал. И пожалуй… нет необходимости вам все говорить. Вы — мастер своего дела. Поэтому не надо никаких украшений. Все должно быть скромно и строго. Поторопитесь, времени немного.

Директор направился к двери. Он уже был в коридоре, когда Матвей его окликнул:

— Господин Ткаллер! Извиняюсь, какие ноты в черный, а какие — в красный?

— В цвет красного вина! Бордо! Патриоту Москвы весь белый свет хочется разодеть в красный.

Ткаллер вернулся, разъяснил еще раз.

— Напоминаю, никаких излишеств, — Ткаллер снова вышел в коридор.

Когда директор вновь появился в своем кабинете, на ратуше пробило час ночи. Ткаллер снова попытался отодвинуть тяжелую портьеру, но она была закреплена наглухо. Он опять вспомнил, что изолирован до утра от всего живого мира. И ему, действительно, теперь, как никогда, хотелось побыть одному. Даже если бы и была возможность с кем-то связаться по телефону или встретиться, Ткаллер отказался бы. Сейчас он хотел, чтобы ему никто не мешал. Условия были просто идеальные. Времени для раздумий было столько, сколько переплетчик будет делать свою работу. При свете настольной лампы директор оглядел свой кабинет. В дальнем правом углу слегка поблескивала зловещая, как теперь казалось Ткаллеру, машина «Кондзё». Ничто не напоминало о недавней фантастической работе. Ткаллер даже подумал, а не привиделось ли ему все? Он поднялся, подошел к столу. Действительно, оркестровые партии для симфонического оркестра лежали в стопках. Значит, было. Все было, значит, всё реальность и теперь нужно принимать решение. А выход наверняка должен быть. Ведь ничего особо неприятного не случилось…

И все-таки Ткаллер чувствовал в душе смутную тревогу. Предчувствие было нехорошее.

Жизнь Александра

А ведь когда-то у Ткаллера была прекрасная пора. Жил он мальчишкой на окраине этого городка, купался в речке, ел сочные крупные абрикосы и ловил с сестрой на теплых камнях ящериц.

Когда Александр подрос, его отдали в общую школу, а также в музыкальный класс, где он начал учиться игре на гобое. Ему нравилось играть на гобое. Даже простая гамма звучала, как нежнейшая пастораль. Занимался он подолгу и с удовольствием. Окончив классы, Александр уехал в столицу и поступил в консерваторию. В годы учения Ткаллер играл партию второго, а затем и первого гобоя в симфоническом оркестре. Гобой Ткаллера отличался мягким, приятным звуком, мастерством фразировки и особенно, что очень важно, чистотой тона. Александру нравилось ощущать себя частицей большого слаженного коллектива, нравились кропотливые, долгие репетиции, обсуждения, перекуры в коридорах и, конечно же, концерты. Торжественность их, тишина перед первыми звуками и то, что именно он, первый гобой, дает оркестру настройку — ля первой октавы. Ему интересно было наблюдать со сцены лица слушателей, как они меняются или не меняются. В долгих паузах Ткаллер размышлял, что заставляет в ненастный вечер собираться сто музыкантов — на сцене и тысячу зрителей — в зале. И так на протяжении нескольких столетий. Что за явление? Что за магическая форма человеческих отношений — музыка? И почему музыка прошлого собирает больше поклонников, чем музыка, рожденная сегодня?