Ирина Грекова - Дамский мастер Страница 6

А тут еще против меня шебаршил маленький радиоприемничек — от горшка два вершка — и мешал мне читать: передавали скрипичный концерт Чайковского. Вообще я люблю эту вещь, но сейчас шло мое самое нелюбимое место — когда скрипка без сопровождения давится двойными нотами, безнадежно пытаясь изобразить оркестр. А ну, ну, кончай скорей эту музыку, понукала я ее мысленно. Давай-ка, давай полный голос. И она послушалась, дала. Скрипкин голос запел, но рядом с ним неожиданно появился второй. Флейта, что ли? Откуда в концерте Чайковского флейта? Я подняла голову. Это свистал Виталий.

Он убирал со стола — и свистал. Мало того, он еще двигался под музыку. Он сновал между столом и шкафом — узкий, легкий, с мальчишеским выворотом острых локтей — и свистал. Свист осторожно, бережно, тонко поддерживал скрипку, то поддакивал ей: так, так, так, то разубеждал: нет, нет, нет, то отступал, то возникал снова. Я заложила пальцем страницу и слушала, удивляясь, с морозом по коже.

И вдруг щелк: Виталий выключил радио.

— Садитесь в кресло, Марья Владимировна, я готов.

— Виталий, милый, это же замечательно! Кто вас научил так свистать?

— А, свистать? Это я сам. На прошлой квартире, когда у меня были лучшие условия, я всегда включал радио и изучил многие произведения...

— А вы знаете, что вы сейчас свистали?

— Конечно, знаю. Концерт для скрипки с оркестром, де-дур, музыка Петра Ильича Чайковского.

— Виталий, послушайте, вы же очень музыкальны, вам имело бы смысл учиться...

— Я об этом думал, но решил, что нет. Для того чтобы приобрести пианино, нужно прежде всего быть обеспеченным площадью.

...Виталий работал, а я сидела и молчала, послушно поднимая и наклоняя голову. Он заговорил сам:

— Музыкой я с самых малых лет интересовался, еще в детском доме. Помню, играл оркестр, я отстал от прогулки, меня хватились, стали искать. Я стоял как прикованный. Другой раз воспитательница принесла духовые инструменты, маленькие, а может быть и большие, только я помню, что маленькие. Там такие кастаньеты были, тарелки, барабан и еще такие, полукруглые, как они называются?

— Литавры, что ли?

— Да, точно, литавры. Я стал на этих литаврах играть и такой беспорядок спровоцировал, что это ее возмутило. Она очень стала сердиться и наступила на меня, навалилась, потоптала и стала бить. Я этого никогда не забыл и теперь, когда остаюсь один, прямо плачу, чувствую, как она меня топчет.

— Какой ужас! Что же, вас вообще били там, в детском доме?

— Нет, не били никогда.

— А как вы попали в детский дом? Вы же говорили, у вас есть отец?

— Отец меня воспитать не мог. Моя мать — я ее никогда не знал, даже не видел фото, — она умерла, когда я был совсем в ничтожном возрасте, около двух недель. Я ее не видел, но по слухам восстановил, что она была умная женщина. Отец не мог меня вскармливать, и к тому же у меня были две старшие сестры, он и отдал меня в дом малютки, откуда дальше я попал в детский дом.

— А вы знали, что у вас есть отец?

— Я бы не знал, но тут произошел один случай. К нам в детский дом приезжала делегация. Я им понравился, они снимали меня в самолете, самолет был как пианино. Потом отвели в спальное помещение и стали снимать спящим. Коробку конфет «Садко» положили под подушку и сказали: лежи, как спишь, тогда получишь коробку. Я от утомления заснул, проснулся — «Садко» под подушкой нет. Ужасно рыдал. А в то время, когда засыпал, я слышал их разговор. Заведующая детским домом сказала про меня, что у него есть отец и две сестры. Я это тогда запомнил.

На другой год — где-то около Нового года, потому что елку сооружали, — я видел, как одному ребенку мать передала подарок. Я вспомнил, что у меня есть отец и две сестры. Ночью я вышел в зал и стал трясти елку. Не знаю сам, почему я ее стал трясти. Вышли эти самые хозяйки и увидели, что я трясу елку. Какая была тут мера ко мне приложена, не помню сам. Но мне тогда было все равно. Когда мать передала своему сыну подарок, я тут все вспомнил — и как воспитательница меня топтала, и все...

Виталий внезапно прервал работу и отошел к окну. Через минуту он вернулся.

— Извиняюсь, Марья Владимировна. Это со мной иногда бывает. Вспомню что-нибудь из своей жизни и неудержимо плачу.

— Не надо об этом вспоминать, вам же тяжело. Простите, что я вас расспрашивала.

— Нет, мне лучше, когда полная ясность. Можете задавать вопросы.

— А как же вас взяли из детского дома?

— А это уже потом, когда меня Анна Григорьевна хотела взять.

— Какая Анна Григорьевна?

— С завода-шефа. Она часто посещала наш детский дом. Не знаю почему, но я ей понравился, и она решила взять меня к себе вместо сына. Только сначала она об этом никому не объявляла, мне тем более. Меня она просто водила к себе в гости, чтобы испытать. Я никогда карманником не был и у нее в гостях обходился тихо и аккуратно, так что она еще больше ко мне привязалась. А я очень мечтал, чтобы она меня взяла. Только вместо этого она в один день приводит... отца моего приводит и сестру. И мачеха с ними. Меня ей показывают, а она говорит: пусть живет, авось не объест. Стал я жить у них и переживать один день другого хуже.

— А откуда же Анна Григорьевна взяла их, вашего отца, сестру?

— Это я уже потом узнал. Она, когда меня хотела взять, пошла к заведующей и говорит: отдайте мне этого ребенка, Виталия Плавникова. А заведующая ей и сказала, что у него отец и две сестры. Разыскала она их, думала радость мне сделать. А сама потом на меня уже смотреть не хотела: не достался мне в качестве сына, так и смотреть на него не хочу.

— И больше вы ее так и не видели?

— Нет, больше не видел.

— А дома вам плохо жилось?

— Я не сказал бы, что плохо, удовлетворительно. Но я очень сильно переживал.

— Мачеха вас обижала?

— Нет, на мачеху я жаловаться не могу. Если бы я помнил свою родную мать, конечно, я мог бы жаловаться. А так я мачеху даже мамой называл, хотя и боролся с ее религиозностью. Переживал я оттого, что не мог забыть Анну Григорьевну.

7

Ко мне пришла Галя.

— Марья Владимировна... Вы меня, конечно, извините...

— В чем дело, Галя? Опять за безразмерными?

— Нет, нет, ничего подобного. Марья Владимировна, я хочу к вам обратиться по личному вопросу, но как-то неудобно.

— Ну, ну, говорите.

— Марья Владимировна, я давно хотела спросить: кто вам делает голову?

— Какую голову?

— Я хочу сказать, прическу.

— Ах, вот вы о чем. А я-то сразу не поняла.

— Вы меня, конечно, извините, Марья Владимировна. Но, верите или нет, мы тут с девочками на вас смотрим и удивляемся. В вашем возрасте так следить за собой далеко не все следят. Честное слово. Я не для того, чтобы что-нибудь, а от всей души. Хотите, девочек спросите.

— Ладно, ладно. А к чему вы это все ведете?

— Я хочу узнать, Марья Владимировна, кто это вам так стильно делает голову, и, может быть, вы меня устроите к этому мастеру? Очень вас прошу, если, конечно, вам это не обидно.

— Почему обидно? Охотно поговорю с Виталием.

— Вашего мастера зовут Виталий? А он сильно пожилой?

— Ужасно пожилой, вроде вас.

— А что? Я для девушки уже немолодая, двадцать четвертый год.

Галя вздохнула.

— Еще бы, — сказала я. — Старость.

— Нет, вы не скажите, Марья Владимировна, в нынешнее время мужчины девушку считают за молоденькую только если лет семнадцать-восемнадцать, ну двадцать, не более. И то если одета со вкусом.

Я окинула Галю пристрастным глазом: ужасно она мне нравится. Одета, конечно, со вкусом. И где только они, наши девушки, каким верхним чутьем всему этому выучиваются — непостижимо! Все на ней чистенькое, простенькое, коротенькое, ничего лишнего — ни пуговицы, ни брошки, ни бус. Вся подобранная, вся на цыпочках, на острых игольчатых каблучках. Такую вещицу мужчине, наверное, хочется взять двумя пальцами за талию и переставить с места на место.

— Вы прекрасно одеты, Галя, и вам никак нельзя дать больше восемнадцати — двадцати.

— Вы шутите, Марья Владимировна.

— Истинная правда.

...И правда, я никак не могу стать на такую точку зрения, с которой есть разница между восемнадцатью и двадцатью тремя...

— Ну, спасибо, — сказала Галя. — Так я вас очень попрошу, Марья Владимировна, скажите вашему Виталию, чтобы он меня причесал. У нас в субботу вечер молодежный. Не забудете?

— Не забуду.

Я не забыла и в следующий раз, сидя перед зеркалом, сказала:

— Виталий, у меня к вам просьба. Есть у меня девушка Галя, моя секретарша. Миленькая девушка, между прочим. Так вот, ей очень хочется, чтобы вы ее причесали. Моя голова ей очень понравилась.

— Какой волос? — сухо спросил Виталий.

— У нее? Ну, как вам сказать... Светло-каштановый, пожалуй. Ближе к блондинке.

— Цвет мне безразличен. Длинный, короткий?

— Скорее, длинный.

— Если ей «бабетту» нужно, так я «бабеттой» не занимаюсь. Этот вид прически меня не интересует. Теперь девушки большинство делают «бабетту», и, я скажу, напрасно. Этот обратный начес только видимость создает, что волос пышный, а на деле он только взбитый и посеченный. Другая сделает «бабетту» и не расчесывает целых две недели. Волосу это бесполезно.