Александр Борин - Крутые повороты Страница 6

Чаша терпения переполнилась в тот день, когда областная газета начала печатать повесть о Вере Васильевне Реве.

Она, Губенко, тоже была на фронте. Но о ней почему-то повестей не пишут. Радио о ней молчит.

Губенко демонстративно не является на торжественное собрание, посвященное Дню Победы.

Демонстративно не дает свою фотографию на доску фронтовиков, ту самую доску, где фотография Веры Васильевны Ревы зазияет вскоре двумя белыми дырами…

Вы когда-нибудь слышали, чтобы человек прямо признавался: «Я завидую чужому уму, таланту, успеху»? Лично я никогда не слышал. Но если я встречаю человека, который свое собственное неумение, свою собственную неспособность, свой собственный неуспех объявляет не пороком, а, наоборот, добродетелью, заслугой, я твердо знаю, передо мной завистник. Он не скажет никогда: «Я не смог, не сделал, не добился потому, что мне пороху не хватило». Он объяснит: «Не сделал потому, что я честный и благородный человек. Не умею ловчить и жульничать». Ибо все, кто делает, добивается, — жулики и воры. Все просто и ясно.

Спросите такого человека: «Завидуешь?» — он возмутится: «Ничего подобного! Как вы посмели подумать, заподозрить?» Он — только за справедливость.

В чем же она состоит, его справедливость? Может быть, в создании ему равных условий для подвига, для творчества? Чтобы он тоже, как другие, мог не спать ночей над изобретением, мучиться, пот проливать? Нет, зачем же! Справедливость — это чтобы другим тоже было худо, горько. Пусть даже ему не станет хорошо — лишь бы им было плохо.

Кто же эти невыносимые «они»? Удачливый коллега? Счастливый сосед? Преуспевающий родственник? Да, конечно. Но не только. Это все вообще, кому сегодня лучше, легче, слаще, чем ему. Это вообще «клан» преуспевающих. «Они знаете какие? Знаете, как они умеют ловчить? Нам с вами и не приснится».

Чему только не завидует завистник! У вас и воображения не хватит представить. Я видел человека, который не мог простить инвалиду отрезанной ноги: «Бесплатно, дармоед, машину получает». Завистник позавидует шевелюре, которая гуще, чем у него. Росту, который на два вершка больше. Вашей дружбе с вашими друзьями. Разве потому вы с ними дружите, что любите их? Да ничего подобного!.. Вы дружите только для того, чтобы ему, завистнику, насолить, досадить, отнять у него покой душевный.

Даже шар земной вращается не по законам небесной механики, а исключительно назло и наперекор ему, завистнику.

Забегая вперед, скажу, когда этот очерк будет напечатан в газете и пойдет читательская почта, я вдруг увижу, какую бурю сложных человеческих чувств вызвал я, произнеся слово «зависть».

Одни согласятся со мной, приведут истории из собственной жизни, но другие, наоборот, резко, категорически возразят, захотят поспорить.

«Вы осуждаете всех, кто завидует? — спрашивает автор одного такого письма. — Ну что ж, заклеймите, пожалуйста, и меня, я готов. Всю жизнь я старался добиться соответствующего места под солнцем. По разным причинам — иногда зависящим от меня, чаще нет — мне это не удалось. Скажу откровенно: люди, успевшие больше, чем я, занимающие те ступеньки на иерархической лестнице, которые мне лично не достались, симпатии, а тем паче большой нежности у меня не вызывают. Скорее наоборот. Но я пишу об этом безо всякого стыда. Почему? Да потому, что важно ведь не то, что я испытываю в глубине души (мое дело!), а то, как я веду себя в обществе, позволяю я или нет, чтобы зависть толкала меня на низкие, подлые поступки. Пока я один страдаю от своей зависти, пока от нее не страдают другие люди мне краснеть не за что, и я не желаю выслушивать ничьих воспитательных нотаций. Значит, не о дурном чувстве Вы должны были писать в статье (не Вам, простите, судить), а о дурном поведении. Вы же, товарищ писатель, превысили свои полномочия».

«Слава богу, что я всегда умел и еще не разучился завидовать, говорилось в другом письме. — А иначе что бы двигало всеми моими стараниями, моим честолюбием, служило бы пружиной в работе, обеспечивало творческое и административное продвижение вверх?»

«Послушайте, — писал мой третий корреспондент, бросьте лицемерить, будьте искренни. Находясь среди удачливых и преуспевающих людей, разве не должны вы знать, быть уверенным, что находитесь здесь не из милости, не по снисхождению, а вполне законно, по праву? Слыша комплимент в адрес своего товарища, коллеги, разве не утешает вас очень дорогая, такая необходимая вам мысль, что в другом случае и по другому поводу вас тоже не обойдет чаша признания и фимиама? А иначе, не будь этого, хоть один раз почувствовав себя неровней в своей собственной профессиональной среде, вы, поверьте, уже не позволите себе так надменно и гордо топтать это скорее трагическое и болезненное чувство — зависть».

Что я мог ответить своим читателям?

Да, конечно, если завидующий человек никому еще не причинил зла, не омрачил чужого покоя, не за что и бросать в него камень. Однако — вот ведь какая штука — тот завистник, в чьих чувствах (а не только поступках) я пытался разобраться, работая над газетным очерком, разве когда-нибудь поймет, разделит законную радость и удовлетворение моего читателя от того, что он лично никого не заставил страдать, не заел никому жизни? Куда там! Наоборот. Не заел, — значит, слаб, бессилен, плохо старается, должен локти себе кусать…

Да, разумеется, чувство зависти можно, если угодно, приравнять и к полезному, побудительному честолюбию. Говорят же: «Я по-хорошему ему завидую», — смотря что вкладывать в это слово. Однако тот завистник, о котором я писал в газете, никогда, хоть убейте, не признается, что он честолюбив. Напротив, скромник из всех скромников. Это о нем именно сказано: уничижение паче гордости.

Да, верно, избави бог почувствовать себя однажды неровней своим успешно делающим свое дело коллегам и сотрудникам. Однако тот завистник, о котором шла речь, просто не задумается никогда, ровня он или нет своим собратьям, ибо любое соперничество, состязание есть для него не закономерный (хоть и рискованный часто) способ помериться силами, талантами, выяснить, кто же есть кто, а только злобный подкоп под его личные интересы, коварные козни и происки его личных врагов.

И знаете что?

Это ведь прекрасно, что читатели в своих письмах требуют осторожного обращения с самим словом «зависть».

Значит, задумываются над тем, что же оно обозначает.

Значит, частно заглядывают в глубины своей собственной души.

Значит, остерегаются зависти.

Не задумывается, не заглядывает, не остерегается зависти один только человек сам завистник.

…Слезы высохли на щеках Людмилы Григорьевны. Она встает. О чем толковать еще? Все сказано.

И вдруг язвительная, злая улыбка появляется у нее на губах.

— Ажиотаж, понимаете, развели, — говорит она. — Шум подняли. А что мы сделали такого? Ну, что? Объясните! Человека убили?

Она ждет, она жаждет ответа.

А я молчу.

Что сказать мне ей?

Не других — себя самое убивала эта женщина, долго, мучительно, жестоко. Другие — ладно. Пройдет время, успокоятся, забудут. А она сама? Не видеть солнца над головой, жизнь свою утопить в собственной ненависти, в собственном яде.

Страшно!

…Что добавить еще?

С Алексеем Матвеевичем Олейником я тоже, конечно, встретился.

Крупный, солидный мужчина. Уверенные, властные манеры.

Но сейчас старается держаться очень скромно, говорит тихим, еле слышным голосом.

Уйдя на пенсию, Олейник стал пожарным в историческом музее города. Вот там однажды — ночью, в одиночестве, на дежурстве — и написал он письмо в «Литературную газету».

Эх, сказал он мне укоризненно, — я же вам писал… Думал, вы сразу комиссию пришлете… А вы этой самой Реве сообщили. Нехорошо получилось…

Как часто мы судим о человеке по тому первому внешнему впечатлению, которое он произвел на нас. О подполковнике Сегале десятки людей, помните, морщась, говорили: «Ох, какой неприятный, беспокойный и неуравновешенный». А Алексей Матвеевич Олейник, пока не открылись его грязные дела, многим казался, наоборот, очень даже приятным, весьма спокойным и совсем уравновешенным…

А на поверку оказалось: «неприятным» движет человеколюбие и верность долгу, а «приятного во всех отношениях» переполняют злоба да ненависть.

Знаете, что меня поражает? Как мало иной раз надо, чтобы зародилась, вспыхнула, вылилась на нас с вами чья-то человеческая ненависть.

Живет человек рядом с нами. Улыбается. Дружит. Кажется, ближе отца родного…

Но вот не так вдруг сложились обстоятельства, не тем боком обернулась к нему судьба — и ни улыбок уже, ни дружбы. На нас с вами обрушивается густой черный поток ненависти.

Где ж она раньше-то была, эта ненависть?