Анатолий Землянский - После града [Маленькие повести, рассказы] Страница 6

Гришка протянул хлеб вылезшему из танка немцу, тот подозрительно оглядел буханку со всех сторон и вдруг сильным щелчком сбил с нее белый бугорок. Соль попала в лицо Гришке, застряла в волосах. Немец захохотал. Он уже приготовился ударить рукой по буханке снизу, но тут его окликнули. Из танка вылез второй солдат, он плечом отстранил хохотавшего танкиста и принял из рук Гришки хлеб.

Если бы эту картину — крыльцо и стоящего на нем Гришку Горбунова — мог увидеть мой отец, он, наверное, тотчас вспомнил бы другое крыльцо, но с тем же человеком.

Это было на второй или на третий день после начала войны. Отец тогда рано утром пошел по каким-то делам в сельсовет, и там его встретил Гришка. Отец еще издали заметил, что кто-то сидит на дощатом перильце крыльца. Подойдя ближе, он узнал Горбунова. Тот подобострастно встал навстречу, зачем-то снял картуз, откланялся, а заговорить все не решался.

— Ты не ко мне, часом? — спросил отец.

— К тебе, к тебе, Федотыч… то есть, извините, как к партейному секретарю.

— Ну, выкладывайся.

— Тут дело такое, Федотыч…

— Только покороче, — попросил отец. — Время-то горячее, минуты на счету.

— Так и я ж вот о том самом. Время-то… Как все меняется. Ну и я хотел просить тебя, Федотыч… Это самое… вернуть мне…

Он замялся, переминаясь с ноги на ногу и глядя куда-то в сторону.

— Что вернуть? — не понял отец.

— Ну, это самое… заявленьице… что в партию-то я просил…

Только теперь понял отец, о чем речь. Недели две назад Гришка подал заявление с просьбой о приеме в партию. Так же вот подобострастно встретил тогда у крыльца, так же заискивающе смотрел из-под курчавившихся бровей, развертывая желтыми от табака пальцами вчетверо сложенный листок. Развернул и попросил прочитать: так ли написал?..

Это было всего две недели назад.

— Что, Гришка, заслабило?

— Да ить оно… сам понимаешь, Федотыч… Немец-то вон как прет.

— Понимаю. Потому и не спешил с разбором твоего заявления… Что ж, заходи, верну тебе твою бумажку.

Отец еле сдерживал клокотавшую в нем ярость и в то же время какой-то дальней, но чуткой стрункой в себе был рад: теперь в нем не оставалось уже никаких сомнений.

Да, он не спешил с разбором Тришкиного заявления, но он и не признавал за собой права начисто отказывать ему. Все должно было решить бюро, а потом собрание. И, кто знает, как бы обернулось. Один не решился бы высказаться в открытую, второй, третий… А в результате в партию пришел бы плохой человек. Разве так не бывает?

А теперь — конец всем сомнениям. Вот только бунтует внутри ярость и нету ей выхода, кроме как в ядовитой усмешке: «Что, Гришка, заслабило?» Но слова и весь яд их скользнули по черным бегающим глазам Гришки, ничего не вызвав на его лице, кроме хитроватой, едва уловимой ухмылочки. Но уже через мгновение и она пропала, Гришка словно сглотнул ее. Отцу показалось, что вместе с ухмылкой Гришка сглотнул и его, партийного секретаря, слова…

…Слова бегут и бегут по бумаге. И я невольно вижу перед собой руку, держащую перо. Как часто поднималась она в классе, сначала с трудом, а затем все свободнее и свободнее дотягиваясь до верха доски, на которой бело-розовые тонкие пальчики выводили буквы, цифры, геометрические фигуры.

Теперь эти пальцы выводили последние в своей жизни строки.

…Осенью умерла мать Дуськи. А с первыми заморозками в доме Горбуновых поселился немецкий офицер из квартировавшего в Калиницах карательного отряда. Он жил у них недолго, всего несколько дней, но за это время в гостях у него успел побывать гестаповец Гуртлих. Из их разговора Дуська поняла, что Гуртлиху нужен переводчик… Нет, она и не думала, что может оказаться подходящей кандидатурой. Но Гуртлих вдруг хлопнул по плечу подававшему на стол Гришке и ломано сказал:

— Я… есть… нуждаюсь… перефодчик. Староста, помогай. А?

— А и помогу, — сказал Гришка, кланяясь. Глаза его заблестели, он приоткрыл из горницы дверь и крикнул: — Дочка!

Она растерянно стояла перед Гуртлихом, и он некоторое время разглядывал ее, бесцеремонно водя глазами вверх, вниз… Когда она стала отвечать на его вопросы, он пришел в восторг.

— Гут! Гут! — повторял он после каждой ее фразы, а потом еще сказал комплимент: — О, фрейлейн Дуся, вы, кроме всего прочего, прекрасное создание.

И опять его глаза метались по ней, она чувствовала, что они видят больше, чем только ее платье. И думают о большем. И хотят большего, чем просто видеть переводчика. Ей стало немного страшно, она сказала, что еще подумает, что на ней все хозяйство, она должна ухаживать за отцом… Но Гуртлих только смеялся в ответ.

И тогда она разозлилась. Ее возмутила самонадеянность Гуртлиха, и она сказала уже тверже:

— Я все-таки должна подумать, господин офицер.

Гуртлих перестал смеяться.

— Вы отказываетесь служить великой Германии? — голос его стал совсем другим, а бледные островатые скулы порозовели. — Что скажет на это староста? — И Гуртлих кивнул в сторону Гришки, давая понять, что она должна перевести его слова отцу.

Она перевела.

Гришка злобно шагнул к ней, трясясь.

— Ты что, сдурела? Тебе счастье прямо в руки, а ты… Сволочь!

Гуртлих внезапно смягчился.

— Хорошо, фрейлейн Дуся, — сказал он, — подумайте до завтра. Я приеду к вам в это же время.

Выходя, она чувствовала тот же его раздевающий, жадный взгляд. Он, казалось, преследовал ее и на улице, когда, незаметно выскользнув из хаты, она бежала в темноте по огородам к нашему дому, чтобы еще раз — в последний раз! — спросить у моей матери: «Нет ли вестей от Семена?»

Перед этим она спрашивала у моей матери обо мне при случайных встречах: один раз у колодца, незадолго до прихода немцев, потом на колхозном дворе. А то догнала как-то по пути из города и опять исподволь завела разговор о том же.

В тот вечер она бежала огородами к нашей хате за последним материнским словом. Она робко постучала, робко вошла в полуосвещенную комнату и, плача, обо всем рассказала. И просила сквозь слезы:

— Тетка Дарья, скажите, что мне делать. Посоветуйте что-нибудь.

Я хорошо представляю строгий и жесткий взгляд моей матери, когда она сказала:

— А ты что, продешевить боишься? Боишься, что и без Семена и без Гуртлиха останешься? Да если тебя от дружбы с немцами только любовь к Семену удерживает, то какая тебе тогда цена!

— Так все же погибло. Тетка Дарья, все же погибло. Говорят, что вот-вот Москву немец возьмет.

— Ты забываешь, что и говорят об этом тоже немцы. От них эта вонь. А ты принюхиваешься.

— Тетка Дарья, вы же видели, все мы видели, с чем наши отступали, а с чем эти пришли. Там пушчонки какие-то на лошадках, все солдаты пёхом, а уж танки да самолеты — где они? Видели вы их? А тут — глядите: силища. Так кто ж ее назад-то повернет?

— Не веришь, выходит?

— Ой, не верю, тетка Дарья.

— Тогда служи тому, кому веришь. А мне с тобой больше говорить не об чем.

Дуська была уже у дверей, когда мать окликнула ее:

— Насчет веры-то не торопись дюже. Чай не с пустым сердцем столько людей в лес подалось. Не к немцу, а в лес. Аль они глупей тебя и твоего батьки? Подумай хорошенько, девка…

Дуська думала всю ночь. А утром не ночевавший дома отец появился в селе верхом на лошади. Он подъезжал к каждому дому, стучал в окно и выкрикивал одни и те же слова:

— Всем явиться к сельуправе. Приказ коменданта. Гришка мог не кричать. По селу уже бежали люди, поднятые мгновенно распространившейся страшной вестью: у сельуправы, на небольшом пустырьке, должны были публично казнить кузнеца Кондрата Затонова, пойманного ночью в оврагах с двумя самодельными минами.

Дуська побежала тоже. И вместе со всеми оцепенело смотрела на все, что делалось в центре пустырька. Первый раз в жизни видела она насильственную смерть, но не может сказать, что в ней что-то изменилось от увиденного. Нет, нет, было, конечно, неприятно, противно, тяжело… Особенно этот нечеловеческий крик тетки Аксиньи… Люди не пускали ее к месту казни, но она отчаянно рвалась, кричала. А потом, упав, долго билась в приступе отчаяния, пока ее не унесли на руках.

Да, было противно и тяжело. Но думалось странно: «Мины… А зачем дядьке Кондрату было связываться с этими минами? Мочалом железо не перешибешь… Свершилось же непоправимое…»

Дуська вернулась домой, переполненная страхом. Перед глазами стояла виселица, на толстой веревке, впившейся в шею, билось в судорогах большое, беспомощное тело. Потом судороги прекратились и тело лишь слегка покачивалось.

И покачивалось оно, казалось Дуське, от слов отца. Он вместе с ней вернулся от сельуправы и, садясь завтракать, похвастался:

— Еще четверо на допросе. Их будут вешать по одному в день. Чтоб другим не повадно было.