Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами Страница 6

На повороте из-под кустов ивняка, громко хлопая крыльями по воде, поднялась пара крякв и полетела невысоко над рекой вверх по течению. Федя пожалел, что ружье оказалось не под рукой, его радость и гордость, централка двадцать восьмого калибра, лежала на носу под одеждой. Ах, какой обед улетел! Утки сразу напомнили, что пора бы основательнее подкрепиться. Федя осторожно положил весло, перешел на нос и присел там на корточки. Взял из-под одежды ружье, зарядил одним патроном. Теперь чем дальше они станут уходить от жилых мест, тем чаще будет встречаться дичь.

После восхода солнца, под теплыми лучами Федю начала одолевать сонливость, пригрезилось даже, будто он дома и матушка ставит перед ним на стол большую миску с горячим мясным супом. Он очнулся и заметил, что Илью тоже покачивает.

Руки-ноги слушались плохо, тело обмякло, пора было останавливаться. Федя внимательно оглядывался в оба берега, выбирая место для отдыха. И совсем недалеко на сосне заметил черный силуэт глухаря.

- Илья,- шепотом позвал он напарника. Тот повернул голову.- Тиха, Илья, толкать не нада, тиха.

И показал на глухаря. Потом взял ружье в левую руку, а правой осторожно направил лодку впритык к берегу. Но, когда подплыл на расстояние выстрела, положил ружье обратно у ног, на дно лодки.

Оказалось - глухарка. Как это он сразу не сообразил, вон как она шею вытянула. Солнце обмануло: птица совсем черной привиделась.

- Почему не стреляешь, Федя?- спросил Илья.

- Это мать-глухарь, весна и лето нельзя, яйцо, маленький глухарь, понимаешь?

За новым поворотом Федя заметил ту же самую пару кряковых уток, плавали у самого берега. Федя изготовился и, когда они поднялись на крыло, выстрелил. Последняя, что покрупнее и ярче разукрашена, рухнула на воду, вторая улетела. Эхо показалось в утренней тиши громче выстрела, словно на той стороне лес раскололся…

Федор перевел лодку к другому берегу. Он увидел там, за ивняком, довольно широкий ручей. Подобрали утку. Немного поднявшись вверх по ручью, обнаружили на берегу набитое место - здесь явно причаливали лодки.

- Все, Илья, отдыхать.- Федя положил весло и с силой потянулся. Потом с ружьем вышел на берег. Если здесь, на расстоянии в хороший чомкост от Пожни, причаливают люди, значит, где-то близко либо шалаш, либо охотничья избушка. Так и есть, от воды косо вверх поднималась тропинка. А саженях в пятнадцати от обрыва между толстыми высокими соснами стояла она самая, избушка охотников. Издали казалось, что она прижалась к земле, спряталась за деревьями. Тропинка вывела на широкую открытую поляну, с трех сторон окруженную соснами, а границей четвертой стороны был высокий обрыв, под которым с веселым плеском бежал тот самый ручей, в который они зашли с реки. И на красивом открытом пригорке избушка уже не выглядела съежившейся у дерева птицей, а больше смахивала на приосанившегося петушка.

С первого взгляда Федор понял, что принадлежит избушка охотнику заботливому, старательному. Кругом было чисто прибрано. Никаких отбросов. Всякая вещь имела свое место. Под передним навесом на колышках висели капканы, силки, уже починенные верши, хоть сейчас их ставь; там же привязаны обитые камысами охотничьи лыжи и копье. Федя поднялся на кондовую чурку, которая тут служила табуретом, и взял опрокинутый на чердачные плахи медный котел: варить суп. Заглянул на чердак, и там все прибрано, по-хозяйски уложены полуоткрытые туеса, берестяные корзины, заячьи капканы.

Даже смотреть на этакую чистоту и порядок - уже удовольствие. Федя достал одно берестяное лукошко и положил на чурку. У стены избушки, опять же под навесом, поленница сухих дров - не одним днем живет охотник. Федя передвинул щеколду и открыл дверь избушки. Изнутри пахнуло знакомым запахом сажи, как всегда, когда топят по-черному. Свет, пробивающийся через крохотное окошко, освещал покрытые лосиной шкурой нары, печку-каменку в углу, а над топкой два березовых крюка, закрепленных проволоками к потолку. На таких крюках можно котел и пониже к огню опустить, и повыше поднять, чтоб варево не перекипело, но и не остыло. Около каменки остаток сухого полена на лучину. И под нарами сухие дрова. В стене напротив - светец, воткнутый в щель, в пальцах светца торчал конец лучины, а под ним пустое корытце - есть куда падать огаркам. И стол и скамьи рублены из плах и обтесаны острым топором. Не поленился хозяин.

Но хозяина давненько тут не было, чувствовалась застоялая затхлость.

- Каменку топим,- сказал Федя.- Утку варим, воздух меняем, да? Ты с котелок иди за водой, я печь топить. Ага?

- Понял, Федя. Пёрт - котелок, что ты достал с чердака. Я принесу воды. Так и будем учиться, я по-зырянски, ты по-русски. Бур?- улыбнулся Илья.

- Корошо, я русский, ты зырянский,- засмеялся Федя.

Илья вышел, а Федя, выбирая дрова помельче, заложил их в каменку, высек своим огнивом огонь, разжег бересту и сунул в печку, такие сухие дрова быстро запылают. Открыл дымоволок и тоже вышел на волю. Вместе с Ильей они быстро развели небольшой костерик, пока избушка протапливается и каменка дымит, суп сварится на костре. И Федя совсем успокоился, все теперь вокруг было свое, родное, привычное; стало хорошо и радостно, словно он вернулся в родные края после долгой отлучки, даже сонливость и усталость - все прошло. После нефтяной вышки и дурацкой стрельбы этот маленький лесной домик с жиденькой струйкой белого дымка, этот костеришко на лесной поляне были так милы и близки его сердцу, будто он уже дома.

И только теперь с необыкновенной силой, как внезапный резкий звук в лесу, пронеслась в душе его тоска - понимание, что один-единственный меткий выстрел с берега мог бы оборвать навсегда его простую, привычную жизнь и все, чем он так дорожит в этой жизни.

Федя ощипал утку, поставил варить, потом зашел в избушку. Сухие дрова в каменке сгорели быстро, синими и светло-зелеными лепестками пылали большие угли. От камней веяло жаром. Больше подкладывать дров не надо, спать при открытых дверях теперь в самый раз; и тепло, и чистый воздух из соснового бора промоет усталые легкие. Они сидели вместе с Ильей на кондовой скамье, рядышком, и молчали. Тихо потрескивал костерок. Успокаивающе побулькивал в котле суп, щекоча ноздри вкусным запахом. Федя попробовал утку кончиком ножа, бросил соли, затем спустился к лодке, принес зипун и шабур, постелить ли, накрыться - сгодятся. Принес из избы миску и большую ложку. И лишь повесив на таганок котелок с чаем, расшевелил Илью. Того окончательно сморило, он, кажется, не сразу и Федю узнал. Ели нехотя, от усталости, но потом еда разбудила их, оба весело хлебали суп, хрустя сухарями. Первым ложку положил Илья, довольный, вытирая усы.

- Отличный получился супешник, Федя. - Ну! Если б подольше на шестах подымались, он бы еще вкуснее был,- поскромничал Федя, достал из котла утку, разрезал и половину протянул Илье.- Ешь теперь с мясом, опять вкусно будет.

Чаю сделали едва ли по два глотка. Только головы прикоснулись к изголовьям - оба провалились в бездонную черную яму спасительного сна…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Теперь, спустя годы и годы, шел Федор Туланов следом за начальником третьего отдела гражданином Климкиным, мерил шаги и думал странную для живого человека думу: везет же иным людям, которые помирают во сне. Померли бы они тогда с Ильей от устатку или остановил бы сердце удачный солдатский выстрел - и не было бы в его, Туланова, жизни ни этого Климкина, ни статьи унизительной, ни одежды этой дрянной, ни мыслей о том, как же теперь жизнь дожить, подневольную ни за что…

Узнал его начальник, узнал. И какие же нынче речи услышит он, Федор Туланов, от прежнего Ильи-мастерового, с которым когда-то хлебали супешник из одного котелка и который нынче старший майор, большой государственный человек. Странно как устроена память… Было бы в его, Туланова, жизни все, как у людей должно быть, ну ей-богу, не помнил бы он старых разговоров, которые разговаривали они тогда, на реке, на коротких стоянках, пока добирались от избы Сидорова до дому. А сложилась жизнь так, что не видать впереди никакого просвета, все темно и неясно и память сама сует и сует старое, давно забытое: картины, лица, беседы, и все так четко перед глазами встает, будто вчера было. Нет, оказывается, ничто не забылось. Ничегошеньки из прожитого. Все с ним, с Федором, осталось. Что было, то было, никуда от него, былого, не денешься…

На коротких стоянках говорили они немного, а в лодке, усердно работая веслами да шестом, тоже особо не поговоришь. Но все-таки короткие их беседы за долгие сутки пути сложились в один большой, обстоятельный разговор по душам, из которого Федя и узнал судьбу своего попутчика.

В той, первой охотничьей избушке на их пути Федя проснулся раньше Ильи; слушал его ровное дыхание и думал: как же теперь быть? Так выходило, что вся ответственность за товарища лежала на нем, на Феде. А он-то и сам пока всего лишь сын своего отца, не дорос до полной самостоятельности. И перед отцом прежде всего придется ответ держать: как и что. Отец, конечно, подскажет, как дальше быть. Если, конечно, палкой не огреет, под горячую-то руку… Тут надо бы сообразить самому все предварительно, загодя, чтобы и дела не испортить, и отца не разгневать. Лучше всего, если в деревне пока никто об Илье не узнает. Вот это главное. Прежде с отцом посоветоваться, а потом уж решать, показывать Илью людям или спрятать куда. А куда спрятать? живого-то человека? Вот если… в такой же охотничьей избушке и спрятать, есть такая у них, Тулановых, семейная, родовая, на их лесных угодьях. Конечно, далековато получится, крюк придется сделать изрядный, прежде чем домой попадешь, от устья Черью до Ошъеля четыре чомкоста, да обратно столько же… Но как быть? Нельзя Илью сразу в деревню вести, отцу не сказавшись.