Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт Страница 6

ГЛАВА IV

«Тетя Луиза осталась очень довольна подставкой для блюд. Вчера мы купались. Погода очень хорошая. Мы все чувствуем себя хорошо, даже Фернан. Слава Богу, в отпуске всегда чувствуешь себя намного лучше. Вероятно, это из-за воздуха, в котором нет углекислого газа. Мой дорогой, ты уже неделю один. Как ты устроился с питанием? За обед я спокойна, у вас есть буфет, но как с ужином? Не ешь слишком много консервов. Готовь себе яйца и бифштексы. У тебя в «Самаре» не должно быть слишком много работы. Я видела по телевизору — в Париже почти не осталось людей» и т. д.

Мамаша Пампин сощурила глаза до диаметра мочеиспускательного канала.

— Хорошие новости, мсье Плантэн? Семья в порядке?

Как будто бы она не прочла открытку до него! Он выдохнул: «Очень хорошо», не решаясь поднять глаз, и поспешно ушел. С тех пор как Симона уехала, он пил по утрам кофе у Розенбаума. По улице Мор, узкой кишке, параллельной их переулку, местные клошары, возглавляемые Помпиду, тащили свои сокровища старьевщику. Они собирались со всех сторон, их не заботило одностороннее движение, на своих спинах они, как муравьи, тащили привязанные веревками пачки картона, газет, шаткие пирамиды ящиков. Веселые, грубые обитатели ночи щурились от лучей солнца.

— Скажи, Розенбаум, — спросил Плантэн, помешивая кофе, — лично ты заметил, что Париж почти опустел? Так сказали по телевизору.

— Народу достаточно. Ну, если и не достаточно, то близко к этому.

— Мне тоже так кажется. Однако они же не дураки, некоторые все-таки уехали. Больше миллиона. Среди них — мои дети, моя жена, Битуйу, Вивадюсс и другие. Так что же?

Розенбаум некоторое время размышлял, потом заключил:

— Значит, на их место приехали другие. Сельские жители, иностранцы.

— Все равно, все равно… — пробормотал Плантэн, которого такое объяснение устраивало только наполовину.

Еще бы! На улице Сен-Мартэн сейчас было столько же машин, сколько в июне, в марте или в ноябре! И эти же машины одновременно находились (благодаря какой вездесущности?) в Бретани, в Оверне, на Средиземноморье и на Сен-Мартэн. Потому что те, которые проезжали тут перед его носом, как и их сестры в Бретани, в Оверне и на Средиземном море, были красивы и на номерном знаке у них красовалась цифра 75[7]. Это была проблема, решение которой Плантэн никогда не мог найти в газетах, которые сообщали, что Париж опустел, и в качестве доказательства не стеснялись публиковать снимки площади Согласия и других мест, сделанные в четыре часа утра.

— В конце концов, если их это забавляет…

— Ты что, сынок, говоришь сам с собой?

Это была Жоржина, она пришла с улицы о’Зурс, потому что любила кофе у Розенбаума. Бедняжка Жоржина с волосами химического синего цвета, накрытыми большим белым беретом, в металлических очках, из-за стекол которых вас исступленно разглядывают, в летнем платье, на котором красовались ослепительные попугаи, худая, как велосипед, с ногами — двумя скобками, перетянутыми веревками вен, бедняга Жоржина, какие прелести вы продаете? По какой цене? И кому?

Поскольку она видела не дальше двух метров, она улыбалась и машинально подмигивала каждые полминуты любой тени — маленьким мальчикам, священникам и полицейским.

Анри относился к ней с искренней симпатией, ведь она фактически видела, как он родился в этом квартале, сильно изменившемся за сорок лет. Жоржина же не менялась. В двадцать и в двадцать пять лет у нее, как и сейчас в шестьдесят, уже была эта совиная голова, эти очки и эта подпрыгивающая походка цесарки, только что получившей удар палкой.

— Я угощаю тебя ромом, сынок.

— Я с удовольствием, Жоржина, но предупреждаю, что я тебе это компенсирую.

— Я тебя не оскорбляла, мальчик.

— Дела идут?

— А, не очень-то. Я не Бардо. То, что стареешь, это ничего, но вот клиенты — постоянные клиенты, я ведь не очень-то рассчитываю на случайных знакомых — стареют тоже. У них уже меньше безумных идей, чем было раньше. Были у меня такие, которые приходили раз в две недели, а теперь я их вижу раз в полгода.

— Ты должна бы уйти на пенсию.

Она ухмыльнулась, и это была ее подлинная улыбка.

— А что я буду делать, сынок? Деревню я не люблю. Я никогда не любила даже дышать воздухом в Булонском лесу, там муравьи. Моя родина — это бульвар Севастополь, улица о’Зурс. Конечно, я могла бы остаться здесь и бить баклуши, у меня все-таки кое-что отложено на черный день, я же не дура, но нет, нет. Насколько я себя знаю, я буду скучать. Мне необходима деятельность. И потом, ты поймешь меня, если захочешь…

Она понизила голос, наклонилась к Анри:

— …Повторять не буду, сынок, это звучит смешно, но я люблю нравиться. И чем труднее это становится, тем больше я за это цепляюсь. Это меня стимулирует. Нравиться. Таковы шлюхи, сынок, и ничего больше. Вы в нас ошибаетесь. Мы хотим нравиться десяти тысячам, ста тысячам мужиков. Нравиться. За твое здоровье, малыш.

Перед уходом она поцеловала его в лоб, сияющая своей убогостью, а у выхода ее поприветствовал грубоватыми шуточками столкнувшийся с ней Гогай. Исключительно из вежливости, из любезности Улисс Гогай всегда отпускал в ее адрес пару сальностей, чтобы она продолжала верить в то, что она — еще женщина…

— Привет, Рике, ты идешь со мной, — спросил Гогай, открывая дверь кафе.

— Иду. Шмуль, я заплачу тебе вечером.

Розенбаум кивнул, любовно обнюхивая голову карпа в желе, которую только что принесла ему его любовница мадам Гольденберг.

Гогай и Плантэн, не торопясь, спустились по улице Сен-Мартэн. Гогай вздохнул.

— Разве это не несчастье — в такую солнечную погоду отправляться на весь день в метро!

— Я должен тебе сказать, что это уж слишком, — возмутился Анри. — Тебя, по крайней мере, никто не заставляет это делать!

— Рике, ты что, думаешь, что попрошайничество приносит такие же доходы, как нефть? Что я котируюсь на бирже? Может, меня на работу возит шофер? Поверь мне, если я прекращу просить милостыню, то никто не займет мое место!

— Улисс, знаешь, пойди пожалуйся кому-нибудь другому, ладно? У меня нет времени. Если я тебя когда-нибудь встречу, я брошу тебе пуговицу от штанов.

— Если бы каждый француз дал мне 20 су, — размечтался Гогай, — всего 20 су, это ведь ничто, это один сантим, не многие даже будут наклоняться за такой монеткой, то у меня, у Гогая, было бы по крайней мере 400 000 франков, 40 миллионов старых франков, ты представляешь?

Он великодушно добавил:

— Я дал бы тебе половину, Анри. Не благодари меня. Это естественно. Двадцать су… Правда, это ужасно, насколько люди скупы! Они ободрали бы даже вошь, чтобы продать ее шкуру!

Друзья подошли к станции метро Шателе. Люди выходили, толкались, спешили, бросались вперед, застывали смирно перед хмурыми здоровяками, которые часто ходили парочками, как участники дуэта в мюзик-холле: «Баллош и Вальсоер… Рубиноль и Тюрлют… Жоуез и Руло…»

Гогай, наклонив голову, внимательно смотрел на эти гонки, более хаотичные, чем суета насекомых.

— Монтень писал, что однажды Эзоп увидел, как его хозяин мочится во время ходьбы. «Так что же, — воскликнул он, — может, нам теперь нужно и испражняться на бегу?» Мы к этому идем, Рике, мы к этому идем!

— Я, во всяком случае, пошел. Привет, папаша, я уже опаздываю.

Плантэн направился по тротуару к «Самару», а друг еще долго сопровождал его сочувствующим взглядом.

«Держите, бедняжка», — пропела какая-то дама, вкладывая монету в руку Гогая. «Нормально, — подумал он, — у меня сегодня подходящий вид», и окунулся в не очень свежую прохладу подземных коридоров.

Большинство рыбаков были сейчас у воды. Раздвигая туман и занавеси зари, они добрались до своей реки с бьющимся сердцем, сонные, но растроганные этой жизнью, наконец-то обретенной после месяцев медленной смерти, дыма заводов, быстрых взглядов на часы, этих «здравствуйте, мсье», расписаний поездов, метро, черной дряни — «кусочком или нарезанной». Они были здесь, на берегу, и ангел-хранитель рыбаков говорил им, что синяя птица — это не сон. Они были здесь, нагруженные снаряжением, тщательно подобранным в течение серого года, в их корзинках было счастье сыра и вина, в головах — туман надежды и вид луговых цветов. Нет, они не зацепятся крючком за ветку, нет, дождя не будет, эта мерзкая туча уплывает отсюда и издохнет там, над жандармерией, нет, эта огромная рыба не порвет их леску.

Нежное, как рука ребенка, солнце ласкало их кепки, отблески ручейка перебегали с одного гольяна на другого. Свежая плотва с пурпурными плавниками приятно пахла травой, била хвостом в новом садке. «Я вам его рекомендую, это очень удобная модель, с мелкими ячейками и широким отверстием».

Плантэн с теплотой думал о них, облокотившись на прилавок в отделе рыбной ловли. По крайней мере, в этом отделе почти не было женщин-покупательниц. Конечно, рыбаки никогда не знают, чего они хотят, они придираются к мелочам, колеблются — одержимые, нервные, назойливые. Но он знал, где они были в этот час, вместе с тем тысяча и одним приспособлением, которое он им продал. Он представлял себе их реки, их любимые местечки — там, где скошена трава, там, у сухого дерева или у старой лодки, пейзажи, мимо которых они проходили, не видя их, в поисках тенистой тропинки, той, что держа за руку, приведет их туда, где бежит сказочная вода, та, о которой они так долго мечтали, засыпая в своих кроватях, а потом их мысли прерывал дурацкий день, который сменится новым завтра и потом послезавтра…