Мария Романушко - Вырастая из детства Страница 6

Ответы приходилось искать самой, без помощи мамы и бабушки. Иногда ответы приходили только спустя много лет, или даже десятилетий…

Последняя зима на Философской.

Жарко натопленная комната. Бабушка лежит на своей высокой кровати. Она больна. У неё воспаление лёгких. Её хотели положить в больницу, но бабушка отказалась. Потому что не с кем оставить меня, ведь мама – в Оренбурге.

Я сама лечу бабушку. Она говорит: «Ты мой маленький доктор!» Я ставлю ей по вечерам горчичники. Мне четыре с половиной года, я уже большая. Правда, чтобы поставить на бабушкину спину горчичники, я влезаю на стул – по-другому мне не дотянуться. Бабушка научила меня пользоваться часами – ведь я должна следить, сколько времени лежат на ней горчичники…

. Ещё я растираю бабушку скипидаром и накутываю её тёплым большим платком. Даю ей перед сном чай со смальцем. Такое жирное питьё, чтобы её не мучил ночью кашель.

Плохо, что бабушка болеет. Но хорошо то, что я в это время не хожу в детсад, меня некому водить. Хотя я дорогу знаю, но надо много раз переходить трамвайные пути, и бабушка не решается отпустить меня одну.

Продукты нам покупает соседка тётя Ира, она же приносит из аптеки горчичники. Она же кормит нас обедом. Правда, бабушка почти ничего не ест, она только пьёт свой жирный чай. Бабушка говорит: «Хорошо жить с соседями. Соседи не дадут пропасть. Вот чтобы мы с тобой делали, если бы жили в отдельной квартире?» – «Не знаю, бабушка. А как это – в отдельной?»

Я действительно не представляю, как это – в отдельной? И бабушка начинает рассказывать мне, как они до войны жили в отдельной квартире. Без соседей. Мне это странно. Не представляю: вот, я выхожу на кухню, а там нет тихого, маленького дяди Тоси, который, так же, как и я, любит сидеть по вечерам у печки и смотреть на огоньки, которые сыплются в поддувало… Я приношу свою скамеечку и пристраиваюсь рядышком. От дяди Тоси пахнет папиросами «Беломор-канал», рядом с ним тихо и спокойно, он мне как дедушка, он добрый. Дядя Тося почти всегда молчит, да и я не болтушка, мы можем сколько угодно сидеть рядом молча, и нам хорошо… А тётя Ира большая и шумная, может громко ругаться, но она тоже добрая, всегда поможет. У них две дочки. К старшей, Томе, иногда по вечерам приходят друзья, и они устраивают на нашей кухне танцы – в маленьком промежутке между печкой и вешалкой. На остывшей печке стоит красивый патефон, и играет чудная пластинка – вальс «Амурские волны»…

А я за стенкой не сплю и всё слушаю… слушаю… так и засыпаю – под музыку и весёлый смех… мне это никогда не мешало.

Я никогда не боялась остаться одна дома, потому что в квартире всегда были соседи, и бабушка, если ей было надо, спокойно уходила по делам.

…Бабушка всё болеет, а я целыми днями леплю из пластилина. Лучше всего у меня получаются балерины. Я никогда не была в театре и не видела балета, но увидела балерину где-то на картинке – и всё! Теперь весь подоконник заставлен пластилиновыми красавицами в пачках из бумажных фантиков… А чтобы ножки у балерин были покрепче, я вставляю в них спички.

Я люблю смотреть на них, как они красуются на фоне замороженного окна… Морозные узоры на стекле – как волшебный занавес… Мне кажется: сейчас он раздвинется – и начнётся чудесный спектакль…

Письма от мамы и папы! Они пишут, что в Оренбурге очень суровая зима. И голодная. В магазинах ничего нет. Мама просит выслать каких-нибудь продуктов. Когда бабушка поправится, мы пойдём с ней на почту отправлять маме и папе посылки с разной крупой.

Бабушка обшивает белой материей посылки и очень переживает, что мама и папа в Оренбурге голодают. Она рассказывает об этом тёте Ире. Бабушка говорит:

– Страшный неурожай! Целинные земли ничего не уродили. Все надеялись на большой урожай, а всё вымерзло… В городе едят одну конину. А Лиля есть её не может. Лиля пишет: некоторые даже голубей ловят и едят. Ужас! Купить хлеба – и то проблема. Страшнейшие очереди, люди с ночи занимают… Это надо ж было получить направление в такой край! Оканчивать институт, чтобы теперь голодать! Как в войну…

И бабушка плачет.

В письмах от мамы и папы – страничка для бабушки и страничка – для меня. Они мне пишут печатными буквами, чтобы я могла прочесть сама. Они пишут, что скучают обо мне, что очень ждут весну, когда станет тепло, и мы с бабушкой приедем в Оренбург. Они пишут, что хотят купить мне куклу, которая умеет говорить «мама». А ещё умеет закрывать и открывать глаза.

Я такой куклы никогда в жизни не видала! Ни у кого во дворе такой чудесной куклы нет и в детсаду тоже. Мама спрашивает: какую я хочу – шатенку и зелёными глазами, или блондинку с голубыми глазами? И я пишу им в ответ, тоже печатными буквами, что очень скучаю и очень хочу в Оренбург. А куклу хочу с белыми волосами и голубыми глазами.

Про одно стихотворение.

Я очень люблю стихи и запоминаю их с первого раза. Если нам в саду читали днём стихи, то вечером, по дороге домой, я их бабушке рассказываю наизусть. Да так громко, и с таким чувством, что прохожие на нас оглядываются и улыбаются. А бабушка гордится мной.

А одно стихотворение довело меня до слёз. Многие дети в группе плакали, когда воспитательница нам его читала:

Когда был Ленин маленький

С кудрявой головой,

Он тоже бегал в валенках

По горке ледяной.

Камень на камень,

Кирпич на кирпич.

Умер наш Ленин

Владимир Ильич…

Портрет белокурого малыша Володи Ульянова, по фамилии Ленин, висел в нашей группе на стене – на самом видном месте. Видно, что хороший мальчик. Такой же, как мы – года четыре. И я так живо себе представляла, как он бегает в валенках по ледяной горке… И очень страшно было услышать, что этого кудрявого, милого мальчика завалили камни и кирпичи, и он, бедный, от этого умер… Наверное, случилось землетрясение, хотя в стихах про это не сказано.

Бабушка мне читала про землетрясение, – это когда земля начинает ходить ходуном, и в ней образуются страшные трещины, и всё падает и валится, и люди оказываются под этими завалами замурованные… Очень страшная книга. Какая-то историческая. Роман. Бабушка любит такие книги и читает их перед сном. И если я прошу, она читает вслух.

Я теперь страшно боюсь землетрясений. Оказывается, с мальчиком Лениным это как раз и случилось. Бедный-бедный… Когда я думаю о нём, как он там умирал под этими камнями и кирпичами, у меня каждый раз щиплет в носу и хочется плакать…

Моё первое выступление.

На новогоднем утреннике в детсаду я читаю под ёлкой стихи. Упоительный запах свежей хвои, сверкание стеклянных бус… Я читаю своего любимого Маршака. По натуре я застенчивый ребёнок и никогда раньше не выступала на детских утренниках. Но сейчас мне почему-то совсем не страшно, как будто я – это не совсем я, словно в меня вселился ещё кто-то… Мне удивительно легко, радостно, мне кажется: я вся-вся, до самой макушки, наполнена тёплыми искорками… И за спиной как будто реют два невидимых крыла…

Я ещё не знала, что на свете существует вдохновение, я даже слова такого не слыхала, но то, что я в этот момент испытывала – было именно вдохновение!

Я читаю на таком подъёме, с таким чувством! Я получаю наслаждение от каждого слова. А в зале тихо-тихо… Много народу – дети всего детсада, их родители, воспитатели и нянечки. И моя бабушка тут же. И все слушают меня. Я вижу, как они внимательно меня слушают. И от этого испытываю ещё больший восторг. Жаль, что мама и папа меня сейчас не видят…

Потом, после утренника, директор детсада и моя воспитательница меня хвалили. А чья-то мама подошла к моей бабушке и сказала: «Ваша девочка, наверное, будет актрисой. Она так прекрасно читала стихи! Дети так не читают. У ребёнка определённо талант». И бабушка прямо зарумянилась вся от этих слов. А у меня внутри всё запело…

Прощание.

Перед отъездом в Оренбург мы с бабушкой ходили в детсад прощаться с воспитательницами. Я в этот сад хожу с года жизни. Сначала меня носили на руках в ясельную группу, а потом я своими ногами топала в детсадовскую. Почти четыре года по этой дорожке. Бабушка говорит, что ей всегда жалко было меня будить по утрам и, полусонную, тащить в сад. «Но что же было делать? Дома ведь еды почти никакой не было. Очень тяжело было с продуктами в то время. А в саду всё-таки ты голодной не была». Даже когда я болела, бабушка ходила по утрам в детсад и приносила оттуда еду в судках. Нам хватало на двоих.

Но хотя я почти четыре года провела в этом заведении, никакой дружбы не запомнилось. Никакого общения. Ни одного имени не помню, ни одного лица. Деревья за окном (высокие, с широкими, узорчатыми листьями) – помню. Какого цвета чашки были (оранжевые, в белый горошек) – помню. Пустой и пыльный, окружённый глухой, высокой оградой детсадовский дворик, – помню. Здесь мы изо дня в день играли в одну и ту же игру «Гуси-гуси, га-га-га! Есть хотите? Да-да-да!» – это тоже помню. Но – ни лиц, ни имён…