Натаниель Готорн - Алая буква (сборник) Страница 60

Глубокая тень второго этажа придавала дому настолько медитативный вид, что невозможно было пройти мимо него и не задуматься, сколько же секретов там скрыто, сколько поучительных историй произошло. Перед домом, на самом краю грунтовой тропинки, рос Вяз Пинчеонов, который, как и положено подобным деревьям, мог с полным правом носить название гигантского. Он был посажен праправнуком первого Пинчеона и, хоть возраст его и насчитывал уже восемьдесят лет, а то и приближался к веку, до сих сохранял силу и ширину густой кроны, которая затеняла улицу от края до края и нависала над семью шпилями, подметая крышу резными листьями. Вяз украшал старое здание, словно делая его частью самой Природы. Улица за прошедшие сорок лет стала шире, и шпиль над фронтоном теперь оказался на самой ее оси. По обе стороны тянулись изломанные остатки деревянного забора, в прорехи которого можно было увидеть заросший травой двор и, в особенности по краям здания, огромное количество лопухов с листьями длиной в два или три фута. За домом, похоже, был сад, когда-то, без сомнения, обширный, но теперь потесненный другими участками или отрезанный пристройками и домами с другой стороны улицы. Было бы ошибкой, легкой, но непростительной, забыть о зеленом мхе, который давно уже собирался вокруг окон и на склонах крыш, и о том, что читателю стоило бы направить свой взор на заросли не сорняков, но цветущих растений, которые колыхались в воздухе неподалеку от общей трубы, в углублении между двумя шпилями. Их называли Букетом Эллис. Предания гласили, что некая Эллис Пинчеон шутки ради бросала туда семена и что уличная пыль на прогнившей крыше со временем образовала своего рода грунт, в котором они расцвели, когда Эллис давно уже отдыхала в могиле. Однако цветы могли попасть туда по печальной милости матери Природы, усыновившей этот одинокий, разлагающийся, грязный и потрепанный старый дом семейства Пинчеонов, и теперь вечно возвращающееся лето изо всех сил старалось сгладить печаль старого дома своей нежной красотой.

Была еще одна черта, крайне важная для повествования, которую мы пока не сообщали, чтобы не нарушать чудесного и романтического впечатления от величия дома, какое так хотелось бы передать в этом наброске. Под первым шпилем и хмурой бровью второго этажа, развернутыми к улице, располагалась дверь лавочки, разделенная горизонтальной чертой так, что верхняя ее половина становилась окном, – подобное часто можно увидеть в старых зданиях. Именно эта дверь вызывала у нынешней обитательницы дома Пинчеонов немалый ужас, унаследованный от некоторых предшественников.

Материя эта была крайне тонкой и деликатной, но раз уж читателя нужно посвятить в этот секрет, то он поймет, что около века назад глава семейства Пинчеон внезапно столкнулся с серьезными финансовыми затруднениями. Тот человек (именовавший себя джентльменом) едва ли обладал талантами в торговле, но вместо того, чтобы искать должности и обратиться к милости короля или правящего губернатора, либо пытаться получить наследственные восточные земли, он не придумал лучшего пути к богатству, нежели прорезать торговую дверь в стене своего старинного обиталища. То было обычаем времени: купцы тоже складировали товар и вели торговлю в собственных домах. Однако было что-то жалкое и мелочное в том, как этот старый Пинчеон пытался наладить свои коммерческие дела. Шептались, что собственными руками, не сняв пышных манжет, он отсчитывал сдачу с шиллинга и вертел в пальцах полупенни, убеждаясь, что монета не фальшивая. Вне всяческих сомнений, в жилах его текла кровь мелкого лавочника, каким бы странным путем она туда ни попала.

Немедленно после его смерти дверь магазина была заперта, заколочена гвоздями и брусьями, и вплоть до периода нашей истории наверняка ни разу не открывалась. Старая конторка, полки и другой интерьер маленькой лавочки оставались такими же, какими они были при прежнем владельце. Говорили, что в любую ночь года покойного хозяина магазина, в белом его парике, поблекшем бархатном кафтане и переднике на талии, с аккуратно подвернутыми на запястьях рукавами, можно увидеть сквозь щели ставней и проследить, как он подсчитывает прибыль или заполняет грязные страницы доходной книги. По выражению немыслимого горя на его лице можно было понять, что он обречен всю вечность пытаться тщетно свести баланс своих счетов.

И теперь – крайне осторожно, как вы увидите, – мы перейдем к изложению нашей истории.

2

Витрина маленькой лавки

До рассвета оставалось еще полчаса, когда мисс Хепизба Пинчеон – мы не скажем «проснулась», поскольку сомнительно было, что бедная леди смогла сомкнуть веки в эту краткую ночь середины лета, – но, так или иначе, поднялась со своей одинокой подушки и начала то, что назвать облачением стало бы скорее насмешкой. Сколь непристойно было бы с нашей стороны присутствовать, даже мысленно, при туалете старой девы! Наша история вынуждена подождать момента, когда мисс Хепизба переступит порог своей комнаты; упомянем лишь, что несколько тяжких вздохов вырвались из ее груди, ничуть не сдерживаемых ни в печали, ни в громкости, поскольку никто, кроме нас, бестелесных слушателей, не мог их услышать. Старая дева была одна в старом доме. Одна, если не считать некого респектабельного и воспитанного юноши, дагерротиписта, уже примерно три месяца обитавшего в отдаленном шпиле, который сам по себе был достойным домом – с замкáми, защелками и дубовыми засовами на всех имеющихся дверях. Следовательно, он не мог услышать тяжкие вздохи бедной мисс Хепизбы. И расслышать скрип ее закостенелых колен, когда она опустилась в молитвенной позе возле кровати. Столь же неслышной смертному уху, но ясной для всепоглощающей любви и жалости далеких Небес была ее почти лихорадочная молитва – то шепот, то стон, то приглушенная тишина, – с которой она просила божественной помощи в этот день! Очевидно, что этот день был крайне необычен для мисс Хепизбы, которая уже больше четверти века жила в полнейшем уединении, не касаясь повседневных забот жизни, столь же мало знакомая с ее удовольствиями. Не с такими лихорадочными молитвами апатичной отшельнице надлежит встречать холодный, мрачный, замерший в своем спокойствии день, так похожий на бесчисленные предыдущие.

Старая дева завершила свою молитву. Переступит ли она теперь порог нашей истории? Еще нет, еще несколько мгновений. Вначале каждый ящик высокого старомодного комода будет открыт – с трудом, несколькими судорожными рывками, а затем вновь закрыт, с той же суетливой неохотой. После раздастся шорох плотного шелка, звук шагов, перемещающихся по комнате. Можно даже предположить, что мисс Хепизба поднялась на стул, чтобы рассмотреть себя со всех сторон и в полный рост в овальном зеркале с выцветшими краями, висевшем над ее туалетным столиком. Поразительно! Ведь правда, кто бы мог подумать! Зачем тратить столько времени на украшение себя престарелой леди, которая никогда не выходит в общество, которую никто не посещает и на которую, при всех ее усилиях, можно взглянуть лишь из жалости?

Теперь она почти готова. Простим ей еще одну паузу, вызванную чистейшей сентиментальностью или, выражаясь точнее, возвышенной печалью, которую уединенный образ жизни превратил в страсть. Мы слышим, как ключ поворачивается в маленьком замке: это наша леди открывает потайной ящичек секретера, чтобы взглянуть на некую миниатюру, выполненную в идеальном стиле Мальбона[25], с портретом, вполне достойным его великой кисти. Нам посчастливилось увидеть этот портрет. На нем изображен юноша в шелковом старомодном костюме, с крайне мечтательным выражением лица, черты которого, в особенности нежные губы и прекрасные глаза, намекали на то, что мечтательность связана не столько с полетом мысли, сколько с мягкостью натуры и чувственностью. О том, кто является обладателем подобных черт, мы не осмелимся спрашивать, мы только желали бы, чтобы он прошел по трудной дороге жизни, сохранив свою улыбку. Возможно ли, что он в юности был возлюбленным мисс Хепизбы? Нет, у нее никогда не было возлюбленного – бедняжка, да и как она могла? – и она даже не узнала, что именно означает любовь. И все же бессмертная вера, живость воспоминаний и бесконечная преданность изображенному на этой миниатюре была единственной пищей ее иссушенного сердца.

Она, похоже, отложила миниатюру и снова остановилась у зеркала на туалетном столике, теперь – чтобы вытереть слезы. Еще несколько неспокойных шагов, и вот, наконец, с очередным горестным вздохом, похожим на порыв холодного и сырого ветра, вырывавшегося из давно закрытого склепа, дверь которого внезапно распахнули настежь, – выходит мисс Хепизба Пинчеон! Она шагает вперед по сумрачному и потемневшему от времени коридору, высокая фигура, облаченная в черный шелк платья с длинной зауженной талией, и осторожно подходит к лестнице, как близорукая персона, какой она на самом деле и является.