Натаниель Готорн - Алая буква (сборник) Страница 63

Не дав себе времени передумать, она заторопилась в лавку, бледная, взбудораженная, с отчаянными жестами и выражением лица, яростно хмурясь, так что вид ее скорее подходил для сражения со взломщиком, нежели для улыбок за прилавком и обмена полезных мелочей на медное вознаграждение. Любой обычный покупатель, вне всякого сомнения, немедленно развернулся бы и сбежал. Но в бедном старом сердце Хепизбы вовсе не было ничего яростного, и у нее не было в тот момент ни единой плохой мысли ни о мире в целом, ни об отдельных его обитателях. Она желала всем только добра, но не менее того желала прекратить все общение с ними и упокоиться в тихой могиле.

Посетитель к этому времени уже вошел в лавку. Явившись из яркого солнечного утра, он словно принес с собой в лавочку свет и радость нового дня. То был стройный молодой человек, не старше двадцати одного или двух лет, однако с крайне серьезным и задумчивым для своего возраста выражением лица, не чуждого, впрочем, юношеской живости и силы. Эти качества были не только видимы физически в его лице и движениях, они немедленно чувствовались и в его характере. Каштановая бородка, не слишком мягкая, обрамляла, но не скрывала полностью его подбородок, к тому же он носил короткие усы, которые крайне шли его смуглому лицу с резкими чертами. Что же до его платья, оно являло собой пример простоты: летняя куртка из простой дешевой материи, тонкие клетчатые штаны и соломенная шляпа не самого аккуратного плетения. Вся его одежда, похоже, была куплена в «Оак Холле»[28]. Джентльмена в нем выдавала – если, конечно, он желал заявить о себе как о таковом – крайняя аккуратность и белизна его чистой сорочки.

Хмурый взгляд старой Хепизбы не вызвал у него ни малейшего замешательства, поскольку он ранее не раз видел это ее выражение и находил его вполне безобидным.

– Итак, милая мисс Пинчеон, – сказал дагерротипист (а это был именно он, второй обитатель опустевшего особняка с семью шпилями). – Рад видеть, что вы не отступили от своих добрых намерений. Я лишь зашел пожелать вам всяческой удачи и спросить, не нужна ли вам моя помощь в дальнейших приготовлениях.

Люди, попавшие в сложное и бедственное положение, способны выдержать резкое обращение и, возможно, лишь стать от него сильнее, в то время как простое выражение искренней симпатии буквально выбивает почву у них из-под ног. Так случилось и со старой Хепизбой, когда она увидела улыбку молодого человека – столь яркую на его задумчивом лице – и услышала его добрый голос. Старая леди издала истерический смешок и тут же расплакалась.

– Ах, мистер Холгрейв! – воскликнула она, когда вновь смогла говорить. – Мне никогда с этим не справиться! Никогда, никогда, никогда! Как жаль, что я не умерла и не лежу в фамильном склепе с моими пращурами! С моим отцом, и матерью, и сестрой! Да, и с моим братом, которому лучше видеть меня там, нежели здесь! Мир слишком холоден и жесток, а я слишком стара, слишком слаба и безнадежна!

– О, поверьте мне, мисс Хепизба, – тихо ответил ей молодой человек, – эти чувства перестанут вас беспокоить, как только вы действительно вникнете в дело. На данный момент они неизбежны, ведь вы долго жили в уединении и населяете мир отвратительными тенями. Однако вскоре вы найдете их столь же нереальными, как гигантов и людоедов из детских сказок. Я не нахожу в жизни ничего странного, все страхи теряют свою силу, как только человек действительно берется за дело. Так будет и с тем, о чем вы сейчас думаете с таким ужасом.

– Но я женщина! – сказала Хепизба жалобно. – Я хотела сказать, я леди, но это, пожалуй, уже в прошлом.

– Да и не важно, если оно в прошлом! – ответил художник, и странный блеск полускрытого сарказма мелькнул на его доброжелательном лице. – Отбросьте это! Вам будет лучше без титула. Я выражусь искренне, милая мисс Пинчеон, ведь разве мы не друзья? Я считаю этот день одним из самых удачных в вашей жизни. Он завершает одну эпоху и начинает новую. Доныне живая кровь постоянно стыла в ваших венах от бездействия в вашем родовитом кругу, в то время как остальной мир сражался со множеством трудностей. Отныне же вы хотя бы обретете чувство здорового и естественного усилия в достижении цели и примените собственные силы, сколько бы их у вас ни было, на пользу общей человеческой деятельности. Это успех – величайший из возможных!

– Вполне естественно, мистер Холгрейв, что вы разделяете подобные идеи, – ожила мисс Хепизба, выпрямляя согбенную спину от слегка уязвленной гордости. – Вы мужчина, вы молоды и заражены, как почти все в последнее время, жаждой создать свое состояние. Но я была рождена леди, я всегда жила как леди, и, как бы это меня ни ограничивало, я всегда таковой останусь.

– Но я не был рожден джентльменом и никогда не жил как таковой, – ответил Холгрейв, слегка улыбаясь. – А потому, моя милая мадам, вы едва ли найдете во мне сострадание к подобной тонкости чувств, хотя, если я себя не обманываю, я не вполне, но могу их понять. Эти звания – джентльмены и леди – в прошлой истории мира имели свое значение и несли с собой определенные привилегии, желанные или нет, для своих носителей. Однако сегодня – и тем более в будущем состоянии общества – они означают не привилегию, но ограничение!

– Эти новые взгляды, – сказала старая высокородная дама, качая головой, – я никогда не пойму и не желаю их понимать.

– Тогда мы не будем о них говорить, – ответил художник с куда более сердечной улыбкой, чем предыдущая, – и я оставлю вас проверить, не лучше ли быть истинной женщиной, нежели истинной леди. Вы действительно думаете, мисс Хепизба, что какая-то леди вашей семьи, со времен постройки этого дома, хоть когда-либо делала более героический шаг, чем сегодня совершаете вы? Никогда, и, если Пинчеоны всегда были столь заносчивы, сомневаюсь, что проклятие старого колдуна Мола, о котором вы мне рассказали, сыграло такую роль в их тягостной судьбе.

– Ах! Нет, нет! – сказала Хепизба, ничуть не расстроенная этой аллюзией на мрачное достоинство унаследованного проклятия. – Если бы старый Мол или его наследник мог увидеть меня сегодня за прилавком, он бы назвал это исполнением худших его пожеланий! Но я благодарю вас за вашу доброту, мистер Холгрейв, и постараюсь изо всех сил стать хорошей лавочницей.

– Прошу, постарайтесь, – ответил Холгрейв, – и разрешите мне иметь удовольствие стать вашим первым покупателем. Я собираюсь на прогулку по побережью, прежде чем возвращаться к себе в мастерскую, где использую благословенное солнце для воспроизведения человеческих черт с его помощью[29]. Нескольких этих печений, смоченных морской водой, отлично подошли бы мне на завтрак. Какова цена за полдюжины?

– Позвольте мне еще немного побыть леди, – ответила Хепизба с той старинной аристократической величественностью, которой грустная улыбка придала даже некое очарование. Она вложила бисквиты в его руку, но отказалась от компенсации. – Леди из рода Пинчеонов не должна, что бы ни происходило под крышей ее дома, брать деньги за кусок хлеба насущного со своего единственного друга!

Холгрейв ушел, оставив ее, и чувства ее почти утратили, пусть ненадолго, былую мрачность. Однако вскоре настроение леди вновь вернулось к безбрежному унынию. С бьющимся сердцем она прислушивалась к шагам ранних прохожих, которые все чаще доносились до нее с улицы. Несколько раз они даже медлили, эти незнакомцы или соседи, разглядывая игрушки и дешевые товары в витрине лавочки. Мучения Хепизбы удвоились, отчасти ощущением всепоглощающего стыда оттого, что на нее смеют глазеть чужие, возможно, недобрые взгляды, отчасти потому, что ее не оставляла назойливая мысль о том, что витрина составлена неумело и не оказывает должного впечатления. Ей казалось, что сама судьба ее лавочки может зависеть от того, как расставлены разные товары или от того, что она не заменила красивым яблоком то, которое показало подбитый бочок. А потому она еще раз переложила товары, тут же уверившись, что стало еще хуже, не понимая, что эти недостатки лишь мерещатся ей из-за нервозности переломного момента и собственной естественной брезгливости.

Вскоре прямо на пороге послышался разговор двух рабочих, чьи грубые голоса выдавали их общественный статус. После недолгой болтовни о собственных делах один из них заметил витрину и привлек к ней внимание второго.

– Смотри-ка! – воскликнул он. – Что скажешь об этом? Похоже, на улице Пинчеон начнется торговля!

– Ну-ну, на это уж стоит посмотреть! – откликнулся собеседник. – В старом доме Пинчеонов, под Вязом Пинчеонов! Кто бы мог подумать? Старая дева Пинчеон устроила грошовый магазин!

– А справится ли она, как думаешь, Дикси? – спросил его друг. – Место, скажу тебе, не слишком хорошее. Вон за тем углом еще одна лавка.

– Справится? – воскликнул Дикси с крайним пренебрежением, словно сама мысль об этом казалась ему невозможной. – Да ни за что! Да одного ее лица – я его видел, когда вскапывал ей огород, – достаточно, чтобы спугнуть самого Старого Ника[30], взбреди ему в голову с ней торговаться. Люди не выдержат, верно тебе говорю! Она так жутко хмурится, без малейшей на то причины, из чистой мерзости своего характера.