Философия - Илья Михайлович Зданевич Страница 63

самая торжественная служба была в Софии, и, освящённая изнутри, она посылала через отверстия своих сорока окон длинные снопы лучей, терявшиеся на высоте[261]. Что может быть труднее, как устоять против искушения перед созданием человеческим. И, однако, Ильязд знал, что он не поддастся ни теперь, ни после, не сдастся всем этим умникам, не запутается в хитросплетениях и его взгляд останется таким же простым и безразличным.

Поэты, бродящие[262] по долинам, учитесь у пророка. Бегите философии. Да будет ухо ваше чутким и глаз зорливым, но не думайте, что поэзия – лепка. Не думайте, что пере[д вами] резец, которым из камня медленно высекается статуя. Поэзия – ключ, бьющий из-под земли. Ислам – родник, вырывающийся из-под песка. Вода, живая вода не стоит на месте, она бежит, и каждая минута уносит её всё дальше. Бегите труда, тяжёлых обязанностей, не обременяйте себя, не изнуряйте лишениями. Да будут обязанности каждого легки. Ислам есть сад, растущий на склоне. Не забудьте, что кроме роз надо сеять в нём лень. Что розы растут на солнце, что почва плодородна, что прожить жизнь в саду, лёжа на солнцепёке, человечнее, чем хлопотать в городах и ломать себе голову над проклятыми вопросами. Не думайте, и проклятые вопросы разрешатся сами собой. Да будет ваша жизнь приятной и лёгкой.

Все религии были созданы, чтобы связать человека, один ислам – чтобы человека освободить. Религия каждого по себе, религия, где значение духовенства ничтожно, где нет традиции, нет толкования, нет тайного смысла, так как мудрость не играет никакой роли. До ислама религии учили, что мир есть проявление Божественной Мудрости, Софии, ислам впервые презрел это миропонимание. Впервые то, чем Моисей столь кичился, чем хвастали все, начиная с Еноха и до Иисуса, близость к богу, виденье бога, большее приближение к богу, оказалось не имеющим никакого значения. Весь хлам традиций, весь хлам толкований, весь хлам раскрытия, всё впервые оказалось действительно хламом. Искупление, какая невыносимая дичь! Зло мира есть гордыня ангелов, пожелавших рассуждать. Дьявол – резонёр, вот его главный недочёт. Не рассуждайте, не пытайтесь проникнуть в тайны, так как тайн никаких нет, не мечитесь, не думайте, что мир сложен, так как он прост, так как он результат божественного вдохновения, божественной прихоти, создан так себе, ради создания, и земной путь не греховен и не страдания, а просто всякий живёт как живётся, и только.

«Нет, нет, тысячу раз нет, рассуждения и доказательства Синейшины не стоят и ломаного гроша, – повторял вслух Ильязд, – оберегать Айя Софию как величайшее достояние ислама, что за глупость». Да и Стамбул вовсе не фигурирует среди священных градов ислама. Это стремление раздуть вопрос о Софии – результат простой реакции против вековой болтовни русских. И если в христианстве Софии надлежащее место, так как Новый Завет есть завет Софии, в конечном счёте, и вся мистерия, в которой Иисус и ученики были только актёрами, но мы не знаем ни сочинителя, ни режиссёра, если таковым не был Предтеча и если сочинителями не были волхвы и весь Новый Завет – мистерией, сочинённой для доказательства астрологии[263], то претензии мусульман – просто вопрос самолюбия, и только. Нет, к чёрту эту уродливую махину! Нечего и говорить о её возврате – и почему грекам, почему русским? ну, всё равно, христианам? – и нелепо её держать в исламе, извращая ради постройки, довольно-таки эклектической и весьма сомнительного вкуса, религию и делая из этого камень преткновения, восстаний, войн, боен и чёрт знает чего. Не правильнее сделать то, что должен был сделать ещё Завоеватель?

Ильязд машинально положил монету в протянутую руку, вступил на мост, посмотрел на огни набережной, провёл рукой по лбу и сказал вслух: «Да, её надо взорвать, это единственный выход». Тотчас он вспомнил о разговорах, что Айя София минирована и что духовенство готовилось в случае поползновения греков при вступлении в Константинополь отправить её на воздух. Тогда не отправили, теперь отправим. И этот вывод, добравшийся до него после столького бреда, во время незаметно протёкшего путешествия от дома, упал на него откровением. Идея. Подумать только, как это упрощает обстоятельства! Ни русского восстания, ни дурачеств Озилио, ни мессии, сочетающегося с Софией, которую он, мессия, так ненавидит. Отправить строение на воздух. Боже, до чего это было придумать! И, однако, какой невероятный путь он совершил, прежде чем дойти до этого! И до чего он устал.

Неожиданно его существование наполнилось новым смыслом. Вот только что он шёл, сам не зная куда и зачем, а теперь знал отлично, куда идёт и зачем, теперь у него была цель, точна и проста, и шаги его твёрдыми и голова его иначе посаженной, и преисполнен он был сознанием своего предназначения.

И подумать только, из-за чего, в конце концов, была невероятная сия канитель. Из-за какой-то постройки, из-за архитектуры, из-за камней, из-за вещественного предмета, как будто можно жертвовать жизнями ради чего-нибудь, кроме идей. Потом он остановился и переспросил: из-за идей? – и рассмеялся. Как будто идеи не являются только ширмами. И продолжал путь.

И неожиданно он подумал о Хаджи-Бабе с его любовью к собственному кварталу, с его любовью к Софии, как он любил бы всякую другую мечеть под боком и которой жил бы, о его гордости сиренью, цветущей за оградой, и ему стало досадно и неприятно. То, сколько народу погибнет во время катастрофы, об этом он не подумал. А вот огорчить Хаджи-Бабу ему казалось невыносимо тяжёлой обязанностью. Как быть, какой отыскать выход? Предупредить его, постараться разъяснить, в чём дело, заставить его согласиться! Но разве Хаджи-Баба может внимать доводам? Разве это философия? – в конечном счёте одна и та же – проклятый круг, из которого не выйдет, скажем, что-нибудь его сердцу или вообще сердцу.

Задней улочкой, ничего не отвечая на ворчание часовых, Ильязд добрался до бывшей своей каморки. Кофейни были освещены, и слышались издали знакомые голоса. Ильязд прокрался вдоль стен, толкнул дверь, оказался в бывшей столовой, поднялся на чердак. На постели сидел Хаджи-Баба и при свече усиленно починял одни и те же бессмертные шаровары. Ильязд сел рядом с ним и заплакал.

18

Дунул советский ветер. Решительно изменилась поверхность моря, и барашками украсился Рог. Жара, такая, казалось, устойчивая, немедленно прекратилась, и плотные облака потянулись наискось через небо.

Люди, спрятавшиеся в домах, чтобы укрыться от солнца, высыпали на берега подышать хладным ветром и вопросительно смотрели на небо в направлении западном и северо-западном. Какого чёрта! Неожиданно всем надоели вмиг и это лето, чересчур душное, и союзническая оккупация, чересчур нахальная, и собственные домашние дела, чересчур несчастные, вся нищета и вся покорность,