Владислав Ляхницкий - Золотая пучина Страница 69

— Так ты насурьёз? Нет уж, шиш всем вам. Шиш! Не отдам прииска! — рванул скатерть — и поросёнок, холодец, пироги посыпались на, пол.

— А-а-а, — закричала Матрёна.

Устин. оттолкнул её и шагнул вперёд, схватил Ксюшу за полушалок.

— Уйди, проклятущая, отсель. Не встревай. Убью и сам не замечу, а сёдни прощеный день. Не доводи до греха, — надавил легонько на Ксюшино горло. У девушки дух занялся.

— Ваньша! Отойди от Ксюхи.

Ксюша ещё крепче сжала руку Ванюшки.

— Не ходи, — и, резко вскинув голову, сказала с вызовом — Не убьёшь. После смерти моей прииск Аринин будет, а не твой, дядя.

Никогда Ванюшка не видел, чтоб кто-нибудь перечил отцу. Даже попусту. Не то, что в таком деле. Наклонив лохматую голову, с налитыми кровью глазами, Устин держал Ксюшу за полушалок. Пальцы у самого её горла, и она, не отрываясь, смотрит ему в лицо. Не отступает, только из прокушенной губы течет на подбородок тонкая струйка крови.

— Убью!

— Не убьёшь. Прииск Арине достанется.

Багровая пелена закрыла глаза Устина. А рука опустилась. Сам не понял Устин, почему опустилась.

— Найду управу на вас! Найду! — выхватив из рук Симеона бумагу, Устин рвет её на клочки и топчет. — Вот вам! Выкуси. Вот на вашу бумагу, — смачно плюнул Устин. — Мой прииск! Мой, говорю!

— Тять! Бумага-то за печатью, — в ужасе кричит Симеон. — Бумага-то с орлом! Царская.

— Бумага-то царская, — всплескивает руками Матрёна и падает на колени, собирает клочки.

— И на царя есть управа. Бог-то он выше, — Устин хватает за ворот чиновника. Золоченые пуговицы градом летят на пол.

— Господи! Што ж будет такое, — вскрикивает Матрёна.

Из уст в уста передается в Рогачёве предание о бесшабашной голове — Акинфии Рогаче. Одни говорили — в рекруты его забрали, другие спорили — к заводу приписали. Разъярился тот Акинфий Рогач и разорвал казенную бумагу с царским орлом. Били его плетьми: как ударят по голой спине, так красные лохмотья летят. После увезли Рогача, и никто по сей день не знает куда.

— Господи, што же будет, — эхом повторяет Устин, глядя на лежащие на полу золочёные пуговицы, на клочки бумаги с царским орлом. — Што же будет? — И обмякает. Но ярость ещё кипит, и Устин бросается к двери. — Лошадей! В город! В суд! Самому каторги не миновать, но и вас на каторгу упеку!

Ванюшка падает перед отцом на колени и, закрыв собою дверь, ловит руку отца.

— Тятя, наш прииск останется… Наш… Благослови только… Ксюша ласковая, хорошая. Откажешь, руки на себя наложу.

— На ком! На воровке?

— У неё приданое. У неё мильён. Ты этим мильёном царскую бумагу закроешь, на каторгу не пойдешь.

Устин оттолкнул Ванюшку, кинулся в сени, сорвал со стены вожжи и ожёг ими по спине Ванюшку. Плашмя кинулась Ксюша, прикрыла Ванюшку собой.

— Хо-хо… Хо… Хо… — хлестал Устин.

Ксюша не кричала. Только корчилась при каждом ударе и ещё крепче сжимала дрожащие плечи Ванюшки. Не выдержав боли, впилась зубами в руку Устина. Устин схватил её за косу и отшвырнул. Хлестал не разбирая, где сын, а где Ксюша. Падали со стола тарелки с едой, гасли на кутье свечи.

Маркел Амвросиевич ежился при каждом ударе, с тоскою косил глаза на окно, шептал:

— Сысойка бес, обещал прийти следом…

Временами ему казалось, что за окном маячит какая-то тень. «Сысой, кажется». Он махал рукой, но тень исчезала.

А Устин все хлестал и хлестал. Кровь залила лицо Ксюши. Ванюшка перестал стонать и только вздрагивал. Устин начал приходить в себя и метил больше по Ксюше. Бил что есть силы, с оттяжкой, так, что клочьями летел изорванный сарафан. Бил и выкрикивал:

— Не убью, не бойсь… Арине ничё не достанется… — И был рад, что чувствует свою власти, свою силу, что никто не смеет остановить его руку. Запыхавшись, Устин схватил Ванюшку за волосы и, уставившись в искаженное болью лицо сына, выкрикнул — Одумался?

— Н-нет! Жени, тятя, на Ксюше…

Матрёна кинулась к сыну.

— Ваньша, этому не бывать!

— Чему не бывать? Чему? Раньше мужа суёшься, — заревел Устин.

Второй раз в жизни он слышит эти слова от Матрёны. Давно это было. Узнав, что Устин собирается свататься к Февронье, Матрёна выследила его на улице и, обдавая горячим дыханием, сказала прямо в лицо: «Этому не бывать». По её получилось тогда. Но с тех пор Матрёна не решалась сказать при Устине такие слова.

— Вот тебе «не бывать», — отбросив вожжи, наотмашь ударил жену по лицу. Утирая кровь, Матрёна отпрянула к печке.

Тяжело дыша, косолапя, Устин перешагнул через Ксюшу и сказал облегчённо, будто закончил тяжёлое, нужное дело:

— Вроде бы всё. — Отряхнул руки, как от пыли, и тут увидел Маркела Амвросиевича, испуганного, затаившегося в тёмном углу. И разом опомнился: «Не кончено дело. Прииск-то на Ксюху записан. Маркел Амвросич приехал её хозяйкой вводить. На полу затоптана царская печать».

Закричал, задыхаясь, давясь словами:

— Сёмша, вели лошадей запрягать. В город поеду! В город… Адвокат на всех на вас управу найдет. — Его не купишь. Он правду отыщет. Ванюшку… — ткнул пальцем в сторону младшего сына, — в солдаты. Ксюху… В тюрьму! А тебя, — шагнул к Маркелу Амвросиевичу, схватил его за ворот и приподнял над полом, — тебя, продажная шкура, кнутом стегать, ноздри рвать… На Сахалин тебя, в подземелье. На цепь. Тыщи не пожалею, а вас с Ксюхой на цепь посажу. Это мой-то прииск, мою кровиночку да какой-то там девке…

Отшвырнув чиновника, сорвал с вешалки шубу, шапку и стал одеваться.

Тут вошел Сысой. Он не ахнул, не удивился увиденному, а протянул руку Устину и сокрушенно сказал:

— Зря ты этак разбушевался, Устин Силантич. Я как узнал о твоем горе, заторопился к тебе, упредить хотел, уберечь от убийства, да вот задержался малость: справки наводил кое-какие, с адвокатом твоим совет держал.

— А што адвокат сказал? Што?

— Адвокат?… Да я его сюда привёз, чтоб здесь, на месте разобраться.

Устин сбросил на стул бобровую шапку с малиновым бархатным верхом, лисью шубу, кивнул Сысою:

— Садись. За адвоката тебе вот как спасибо. Вовремя Ты сколь ему посулил?

— Пять ста.

— Многовато. Но ежели запрячет этих вон шаромыжников, — кивнул на Ксюшу, на трясущегося в углу чиновника, — ещё сотню не пожалею.

Прииск шумел. Из кузницы доносилась дробь ударов рушника в наковальню. Хлюпали помпы на шахте. Вода была чистая, как слеза. Успела отстояться за дни забастовки. Дятлами стучали топоры креподелов.

У каждой землянки свой митинг. Но больше всего людей у открытой двери магазина.

Егор вышел из магазина первым. За спиной тяжелый мешок, шапчонка сбита набок. Рядом шла Аграфена с корзинкой в руке.

— Стало быть и впрямь дают, — ахнул Журавель.

Спустился Егор с крылечка и тут же, на утоптанном снегу, откаблучил:

— Тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота. Эхма…

А из толпы выкрики:

— По скольку дают, Егор? Сколько хошь?

Егор, ухмыляясь довольно, ответил:

— Э, н-нет! Пошаливаешь. За прилавком Вавила стоит рядом с приказчиком и сказывает, кому сколь вешать. Список ведёт.

От шахты прибежал раскрасневшийся Федор.

— Вавила, в забое огниво сломало. Подкрепить?

— А как же. Обещали Устину, все будет блестеть как рыбий глаз. Крепи, да по-хорошему. Подходи, Павлинка. Ей, значит, муки… пуд десять фунтов.

…Распределяя продукты, Вавила все чаще смотрел на дверь. «Долго нет Лушки. Неужто хозяйка её задержала? Нет, наверное, пришла. Убирает сейчас землянку или стряпает с Аграфеной». Пять дней не было Лушки. Скучает Вавила. Выйдя вчера от Устина, нарочно задержал товарищей возле дома Кузьмы. Нарочно говорил громко, смеялся. Не вышла Лушка, а приходить к Кузьме в дом запретила.

Темнело, когда Вавила закончил раздачу продуктов. Вышел на улицу. Над горами, над тайгой повисла сизая дымка. Скрипел под ногами снег. Вавила торопливо шёл по пустынной улице. Столбы дыма над каждой землянкой, сизые, стройные, как березки с пушистой кроной вверху. Смолевый дым, запашистый. Плотны двери землянок, и все же улица пахла не только дымом — щами, хлебом, кашей, а то и пирогами. На морозе запах заборист, ноздри щекочет, дразнит голодный желудок.

Вавила ускорил шаги.

— Что Лушка готовит?

С силой рванул дверь. Темно. Печка не топится. Нежилью пахнуло в лицо.

— Где же она? У Аграфены?

Спустился в землянку Егора. Петька навстречу бросился.

— Дядя Вавила, дядя Вавила. Мамка щербу сгоношила. Ох и щерба, — и заныл — Исть хочу, а она до звезды не дает.

Вавила поднял Петюшку на руки, прижался мальчонка к его плечу и замолк.

У печурки Оленька, присев на корточки, мешала угли. Капка с Аграфеной накрывали на стол. Торжественно притихший Егор сидел на нарах. Увидев Вавилу, как-то сразу скукорился и задергал бородку.

— Где Лушка?