Макс Фриш - Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика) Страница 69

1 Искусство для искусства (фр.).

2 Ангажированная поэзия (фр.).

Поэтому несколько слов об успехе.

Я не считаю успех чем-то непристойным, это всего лишь обычная писательская участь, к которой ты, правда, изначально не стремишься. Дело в том (а от этого ведь и зависит в конечном итоге успех или неуспех произведения!), что тебе не дано выбирать демонов, которые преследуют тебя и избавиться от которых можно, лишь пытаясь воплотить их в слово, тебе не дано знать, преследуют ли они многих твоих современников или совсем немногих. Так же, как не дано выбирать собственное происхождение. Тут уж просто тебе с точки зрения карьеры повезло или не повезло, а вообще-то самое большое невезение, какое только может выпасть на долю писателя, и самое серьезное это успех, основанный на непонимании, на непонимании частичном или полном; наиболее типичен успех, когда художническая сила выражения оказывается настолько слабой, настолько расхоже безликой, что доминируют исключительно содержательные моменты, которые и так всегда и всюду ищет читатель. И тогда совершенно неожиданно - восприятие это растет с каждым новым переизданием ты видишь себя в роли этакого пишущего духовника, консультанта по проблемам семьи и брака, легендарного крысолова * и наставника юношества. От роли, которая досталась тебе по ошибке, тоже не так-то просто избавиться. А это значит, что успех твой основан на несостоявшемся пока партнерстве, в основе его лежит всего лишь выгодное книготорговцам читательское стремление подружиться, читатели-то ведь у тебя есть, ибо, будучи неспособным выразить собственное одиночество, ты по-прежнему жаждешь быть "понятым", исходя из привычных клише.

"Общество - это одиночество извне".

И тем не менее!

Литературная общественность как партнер - с осторожностью выбрал я себе тему, которую и раскрыть-то невозможно за двадцать пять минут; до сих пор я так и не коснулся одного важного противоречия: ведь литературная общественность, с одной стороны, с точки зрения писателя, - фикция, с другой же стороны - реальность, уйти от которой никакая фикция не поможет. Немецкая литературная общественность, к примеру, совсем иная, нежели швейцарская, литературная общественность тридцать восьмого года иная, нежели года пятьдесят восьмого. И полагать, будто писательский труд, как бы ни стремились мы подчеркнуть вневременной его характер, абсолютно не учитывает запросы общественности, - иллюзия. Не только выбором материала, считаю я, обязаны мы обществу, не только собственной трактовкой материала, совсем не обязательно связанного с исторической нашей данностью и конкретными ее проблемами, но много большим: мы обязаны обществу самой манерой повествования. Даже если попробовать уединиться в башне Мюзо, все равно неизбежный контакт с обществом будет иметь место, общество - это реальность, знакомая тебе разве что хуже или лучше, порой это анонимная или представляемая весьма сомнительными людьми власть, которую, как правило, ты начинаешь воспринимать и принимать всерьез только тогда, когда она грозит тебе бойкотом или арестом. Но общество существует всегда, враждебное, дружеское или равнодушное. Его враждебность, к примеру, делает твой стиль более осторожным, перед лицом недоброжелательной публики ты оттачиваешь иронию; ощущение, что общество, как только оно тебя поймет, выступит против, необычайно утончает стиль. А дружелюбие, напротив, делает стиль более доверительным, раскованным, быть может, преждевременно умиротворенным и несколько легковесным, односторонне-задушевным, "красивым", положительным; к примеру, даже не высказанное еще согласие с известным тезисом, будто всякое зло приходит с Востока, настраивает тут же на мелодический лад. Но самое плохое - это равнодушное общество, партнер, который вообще тебя не слушает, который и не помышляет о том, чтоб установить с тобою товарищеские отношения, который позволяет тебе писать все, что угодно, который даже читает твои книги, или, точнее, потребляет их, возможно, по причине сенсационно низких товарных цен, который отнюдь не видит в тебе серьезного нарушителя спокойствия, - такой литературный партнер (а правильнее сказать, антипартнер) тоже влияет, как это ни парадоксально, на манеру твоего письма, и влияет даже хуже, чем другие. Равнодушие общества превращает нас в крикунов, стиль ожесточается, ирония делается вульгарной, юмор отмирает... И так далее! Я хочу тем самым сказать лишь одно: что получится из писателя, зависит не только от его собственного темперамента и таланта, окружающий мир может дать ему мощный творческий импульс, а может и кастрировать; то и другое не имеет никакого отношения к тиражам его книг. Партнерство, которым одаряет, к примеру, читательская публика швейцарских писателей, и по сей день несет печать безупречнейшей буржуазности, которой, пусть даже порой она воспринимается как явный атавизм, отмечены не только отдельные личности настоящих личностей везде и всюду не так уж много, - но самый лик общества, а это среди прочего, как мы хорошо знаем, создает предпосылки возникновения комедии. "Старая дама" Фридриха Дюрренматта *, которая вполне могла бы нанести свой знаменитый визит всему нашему миру, отнюдь не является типичной жительницей Швейцарии, это страшное порождение фантазии художника, который всего лишь использовал швейцарскую буржуазность в качестве пробуждающего мысль фона. Отсутствие контакта с окружающим обществом, да еще в случае, когда последнее аккумулирует в себе достаточную власть, способно скорее парализовать писателя, нежели побудить к творчеству, - надеюсь, мне как гостю позволено высказывать все это доброжелательным хозяевам, к тому же я не собираюсь превратно истолковывать весьма примечательный факт, что многие западногерманские писатели, и далеко не самые худшие, предпочитают жить за границей.

Однако я должен заканчивать!

...Общество как окружающая реальность - это ведь только один вид партнерства, общество как продукт писательского воображения значит, быть может, даже больше. Первый творческий акт, который должен осуществить писатель, - изобрести собственного читателя. Многие книги оказываются творческой неудачей лишь потому, что обращаются не к собственному читателю, но к некоему обобщенному, усредненному читателю вообще или же обращаются к читателю не тому, придуманному вовсе не для данной книги: такой читатель делает тебя злобным, неуступчивым и высокомерным с самого начала, лишает внутренней свободы, заставляет, к примеру, сделаться чересчур уж рассудительным, ибо, будучи тобою изобретенным, он не может тебе не нравиться, и ты в свою очередь вместо того, чтоб работать над выразительностью текста, стремишься понравиться ему. Подобные взаимоотношения писателя и общества, повторяющиеся во многих вариантах, еще не составляют подлинного партнерства. Каким представляешь ты себе своего читателя, насколько верен останешься ты невидимому своему собеседнику, который никогда не воплотится в живого человека, никогда не напишет тебе письма, сколько такого партнерства сможешь ты реально выдержать и сколько, напротив, необходимо тебе живого читательского общения, фраза за фразой опровергающего все твои блестящие построения и сковывающего по рукам и ногам, так что вновь и вновь приходится тебе высвобождаться, а после каждого такого высвобождения написанное опять оказывается под вопросом и еще на шаг приближает тебя к зрелому мастерству, если только его вообще возможно достигнуть, - все это для тебя вопрос выживаемости, вопрос плодотворности твоих усилий, вопрос повседневного быта более, нежели вопрос таланта. Писатель, как говорил я вначале, всегда смущается в общении с собственными читателями, сколь бы почетно ни было для него подобное общение, смущается именно от стыда: пред вами мне не хотелось бы так раскрываться. А перед кем же тогда? Но мне вообще не хотелось этого, все удалось само собой благодаря придуманному партнеру, который видит меня насквозь, которому я могу сказать все, что только можно выразить в слове. Он не похож ни на судебного следователя, ни на влюбленную в меня женщину, это всего лишь некая духовная инстанция, невидимая и обретающая активность, как правило, только тогда, когда книга, увы, уже напечатана, в счастливом случае чуть раньше. Даже посетив книжную ярмарку, подобную этой, мы испытываем странное благоговение перед печатным словом. И пусть известие, что пьесу твою ставят на сцене, вызовет любопытство и тревогу, насколько сценически пригодной окажется твоя вещь, пусть оно вызовет легкое беспокойство, ты все равно, несмотря на заботы, способен улыбнуться, ибо постановка на сцене остается все же мимолетной и локальной, ей не суждено стать чем-то окончательным, и пусть при мысли, что тебя слушают три миллиона радиослушателей, у тебя вряд ли, сужу по собственному опыту, сожмется от страха и стеснения сердце, ты сразу станешь серьезным, стоит только упомянуть книжное издание, пусть даже тиражом 500 экземпляров. Ты испугаешься, застыдишься... Кого же? В старину это называли Потомством, Грядущим поколением. Сегодня мы далеко уже не столь твердо убеждены, даже если отвлечься от личной нашей скромности, что потомство, грядущее поколение действительно будет. Мы просто называем литературной общественностью то, что встает пред нами как вымышленная инстанция, более строгая, чем наши враги, и более доброжелательная, чем наши друзья, неподкупная даже в случае так называемого успеха, который столь же мало значит для этой инстанции, как и полный провал. Она внутри нас самих, эта инстанция, не всегда настороже, но в любом случае готовая пробудиться перед лицом читателя. Общество - это одиночество извне! - и в этом смысле у меня есть мой собеседник, мною же придуманный, и больше никого. Осознавать это время от времени, переживая шок, - начало освобождения, освобождения во имя нового творческого подъема, влекущего нас дальше - к игровому азарту, к творческому порыву, к писательству как способу бытия.