Патрик Модиано - Незнакомки Страница 7

Я побрела наугад по соседним улицам. Улица Артуа. Улица Берри. Улица Понтье. Я прошла мимо агентства. Уже стемнело. Я снова прошла мимо отеля. Мужчины по-прежнему стояли там, напротив. И обе машины так и не тронулись с места. Наверное, он умер. Или они увезли его, надев наручники. Он всегда оставлял по ночам свет у себя в номере.

Все остальное было, кажется, на следующий день. Я не вышла из своей комнаты на улице Винез. Сказала Мирей Максимофф, что больна. Тем вечером она ужинала с Вальтером. И я подумала: а вдруг он что-нибудь знает. Я спросила у Мирей Максимофф, можно ли мне пойти с ними. Я боялась, что она поведет меня в тот же китайский ресторан, но нет, нас посадили в большую машину, мы долго ехали и наконец очутились в каком-то незнакомом квартале. Мы сидели в кафе: по одну сторону Мирей Максимофф и Вальтер, по другую - я. В зеркале отражалось мое лицо - лицо утопленницы. Вероятно, они заметили это. Мне налили вина, но я ничего не могла взять в рот. Они разговаривали, а я безумно боялась потерять сознание и изо всех сил заставляла себя слушать, не терять нить беседы, осмысливать их слова, запоминать движения губ. Вальтер говорил, что хочет сделать репортаж о людях, которые исчезают в Париже. Он собирался фотографировать по ночам в комиссариатах полиции. Так, чтобы никто ничего не заметил. В "обезъяннике". В "перевозках". В моргах.

Меня замутило. Я встала, больше всего боясь грохнуться в обморок. Спустилась по лестнице в туалет. Там меня вырвало. Мне больше не хотелось подниматься назад. Мне хотелось тайком уйти из ресторана и ходить, ходить одной по улицам. Я стала искать черный ход. Как сказал тот алжирец, я все еще была НЕОПОЗНАННОЙ блондинкой. Девушек, которых вылавливают в водах Соны или Сены, тоже часто называют неопознанными или неизвестными. Хочу надеяться, что останусь такой незнакомкой навсегда.

II

Я родилась в Анси. Мой отец умер, когда мне было три года, и мать вышла за мясника, жившего в пригороде. Отношения у нас с ней были неважные. Иногда я приходила в гости к матери и ее новому мужу, но что-то мешало нам общаться нормально. Мне кажется, я вызывала у нее скверные воспоминания. Мать была женщиной суровой, вспыльчивой и начисто лишенной сантиментов - как, впрочем, и я. Ее приступы гнева пугали меня. Впадая в ярость, она орала во всю глотку, брызгала слюной, и ее северный акцент сразу становился заметнее. Странная это была пара. Мясник, с его стрижкой бобриком и впалыми щеками, походил на строгого священника - из тех, что сверлят вас взглядом и, как инквизиторы, выспрашивают о грехах. Я заметила, что под влиянием этого человека мать становилась все более мужеподобной. Любви между ними не было, скорее, они относились друг к другу, как боевые товарищи по полку или как кюре и его служанка. Да и детей у них тоже не было. Любила ли когда-нибудь мать моего отца? Не знаю, - похоже, любовь вовсе не интересовала ее, даже внушала гадливость, и мое рождение явилось для нее несчастной случайностью.

Моя тетка, сестра матери, кое-как заботилась обо мне в детстве. Она тоже не отличалась чувствительностью. Не доверяла мужчинам. Не доверяла вообще никому. Даже мне. И, честно говоря, нас с ней мало что связывало. Так же, как и с матерью, которая почти ничего не значила в моей жизни.

Воспоминания, сохранившиеся у меня от детства, не назовешь ни плохими, ни хорошими. Думаю, будь жив мой отец, я бы с ним ладила, и все сложилось бы совсем иначе. Про отца говорили: "Горячая голова!", и я долго не могла уразуметь, что это значит.

С пяти лет я начала ходить в школу Святой Анны, рядом с Маркизатами. Моя тетка жила в Верье-дю-Лак. Она работала на виллах богачей в самом Верье и в Таллуаре. Убирала там, готовила, ходила за покупками. В ранней молодости ей довелось служить в одном из отелей Анси, и она сохранила добрые отношения с хозяином. Он продолжал помогать ей деньгами, когда у нее возникали затруднения. Эта женщина умела устраиваться в жизни.

В школе Святой Анны я была первой ученицей в классе, и директриса посоветовала тетке записать меня в женский лицей для сдачи экзаменов на бакалавра. Я так хорошо успевала по французскому языку, что могла, по ее словам, "далеко пойти". Однако тетка не прислушалась к ее совету. Она отдала меня в монастырский пансион, что на дороге Гран-Борнан, в двадцати километрах от дома. Не то чтобы она решила приучить меня к дисциплине, просто ей хотелось отделаться от меня. Мне уже исполнилось двенадцать лет.

Моя мать никогда не предлагала мне жить у нее. Как и ее муж, мясник. В те редкие дни, когда я навещала их, меня поражал его суровый пронизывающий взгляд. Со временем я поняла, что так он смотрел не на меня одну, а на всех женщин. Этот тип считал, что женщина - сосуд зла, и, без сомнения, убедил в том же мою мать. Мне кажется, он предпочел бы, чтобы она была мужчиной.

Я так и не узнала настоящей семейной жизни. И, откровенно говоря, думаю, она не пришлась бы мне по вкусу. Я чувствовала себя слишком независимой для этого. И мне часто хотелось остаться совсем одной. Я бы не вынесла всех этих воскресных трапез в обществе братьев и сестер, кузенов и их мамаш, праздничных обедов по случаю первого причастия, именин или Рождества... Единственное, чего бы мне хотелось, так это жить вдвоем с отцом. Уж он-то наверняка отдал бы меня в лицей, чтобы я могла сдать свой "бак". Но отца не было в живых.

В пансионе дисциплина была еще строже, чем в школе Святой Анны. Я спала там в двух дортуарах - сперва для младших, потом для старших. Сестра-монахиня гасила лампы в девять часов, оставляя только ночники, источавшие слабый синеватый свет. Честно говоря, я предпочла бы лежать в темноте.

В четверть седьмого утра звонил будильник. Мы быстро мылись над длинными умывальниками, похожими на поилки для скота. Раздеваться строго запрещалось. Нужно было прятать свое тело и от чужих и от собственных глаз как нечто постыдное. Я так и не уразумела почему, да, впрочем, и не старалась вникать в это.

После подъема и утреннего туалета мы шли в часовню. Затем в классы, где занимались в течение часа. Затем в столовую, завтракать. Кофе с молоком без сахара и сухой хлеб без масла. И снова в класс. В одиннадцать часов начиналась перемена. Потом опять уроки. Обед. Отдых. Уроки. Отдых и полдник - краюха хлеба и кусочек черного шоколада. Вечерние занятия. На ужин нам давали всего одно блюдо - поленту. Никакого мяса. Снова в часовню. И спать. Назавтра все повторялось.

Каждый второй четверг мы ходили на прогулку в окрестности деревни. Или же сидели в рабочей комнате за шитьем и штопкой... Моей единственной связью с внешним миром был маленький транзистор, который я выпросила у тетки, но его приходилось прятать. Я слушала его по вечерам в дортуаре или после обеда, на перемене, спрятавшись в дальнем уголке двора.

Однажды в апреле - мне было уже пятнадцать лет - по радио объявили, что алжирские парашютисты готовятся высадить десант во Франции. Об этой угрозе говорили дня два или три. Я очень надеялась, что разразится гражданская война. Тогда взрослые перестанут давить на нас, и, может быть, в этой суматохе мне удастся сбежать. К сожалению, все обошлось, к вечеру воскресенья порядок был восстановлен.

У меня не осталось никаких воспоминаний о людях, с которыми я провела все эти годы в пансионе. Помню только, что уже с четырнадцати лет мне страстно хотелось изведать ВЕЛИКУЮ ЛЮБОВЬ. Но, увы, никто не заставил мое сердце биться чаще в те времена. Так они и канули в прошлое, окутанные туманом забвения, который поглотил все лица и мелкие события моей жизни. Иногда я даже спрашиваю себя, уж не привиделось ли мне все это во сне. В одном из тех снов, что часто посещают меня и где я снова и снова вижу себя в монастырском дортуаре в синеватом свете ночников.

*

Воскресными вечерами я ждала автобуса, чтобы ехать назад, в пансион. Остановка находилась рядом с раскидистым платаном возле мэрии Верье-дю-Лак. Мне отчего-то помнятся только зимние или осенние вечера. Уже темнело. Я входила в автобус, где все места бывали заняты до самого Анси. Многие пассажиры ехали стоя, стиснутые в давке. Крестьяне после воскресного дня в городе. Солдаты из увольнения. Дети. Собаки. Я тоже стояла, обычно прямо за спиной шофера. Автобус трогался. Он ехал медленно. Внизу справа, не доезжая поворота, виднелась решетка виллы "Липы", где моя тетка работала одно лето у отдыхающих американцев. Потом, когда автобус выезжал на дорогу, ведущую к перевалу Блюффи, открывался вид на замок Ментон-Сен-Бернар; он возвышался на самой верхушке горы, словно сказочный дворец. Дальше мы проезжали мимо маленького кладбища деревушки Алекс. За ним шли памятники похороненным здесь героям плато Глиер.

Мне рассказывали, что мой отец тоже сражался на этом плато против бошей. Думаю, что и он был героем, хотя и не погиб на войне, а умер несколько лет спустя. Автобус тормозил на деревенской площади, откуда мне оставалось пройти еще несколько сот метров по дороге, ведущей к пансиону. Я ходила одна. Никто из моих товарок никогда не ездил на этом автобусе. Все они жили в окрестных деревушках. Кроме Сильви, с которой мы так и остались подругами. Она жила в Анси, а потом стала работать там же в префектуре, - но родители отвозили ее в пансион на машине.