Григорий МАРГОВСКИЙ - Садовник судеб Страница 7

Застигнутый врасплох, я разродился невнятицей: надеюсь, мол, узреть Поэзию принцессой мироздания… Социальный контраст сбил меня с панталыку: завтра – ужасался я – опять очутишься за партой, и в тебя полетят скомканные промокашки недорослей!..

– Видали парня? Тушите свет! – шушукался Юра. – Его надо подольше мариновать в собственном соку!

Анка Черткова с местного TV, внучка малахольного футуриста Крученых, приблизилась ко мне доверительно, с жалостью:

– Гришенька, ты, верно, и сам догадываешься, что твоя мечта неосуществима…

Выйдя на воздух, она обомлела:

– Вечер-то какой роскошный!

Майский пух щекотал ноздри. Купив полусухого, мы направились к Эберу. И тут наследница будетлянского «дыл бул щир» как заквохчет:

– Ой! Мальчики! Вон тот филер! Я его подметила еще в подвале. По виду – вылитый внештатник!

Нацепив на нос окуляры, утаиваемые из страха опростить свой надмирный имидж, я узнал отца, тенью следовавшего за нами.

– Зачем же стыдиться собственного папы? – с облегчением дулась Анка, дрожавшая за редакторское место.

Откуда ж было знать, что он вызовется охранять меня от совратителей…

Отец, и на этой стезе ты не преуспел! Там – в междуречье Оки и Волги, вдали от твоего пригляда – я пустился во все тяжкие: провозгласив, что художнику нипочем любые скрижали. С младых ногтей неподотчетный Незримому Оку, слезившемуся от моего лукового горя, я добровольным страстотерпцем затверживал аксиому расплаты. Лишь души, изначально осязавшие заоблачную слежку, избегли очистительного брожения в реторте греха!..

Первое, что я вытворил, оказавшись в Москве: слямзил кунью шапку в Театре миниатюр. Проник внутрь со служебного входа, когда вахтер отлучился. Крадучись троллем, застыл у таблички: «Карцев и Ильченко». Подобно прочим дурошлепам, я обожал их интермедии, но на дворе мело, а щеголять в ощипанном треухе мнилось зазорным… Нет, не так. Я ведь заранее не знал, что, пробравшись в гримерную, стибрю именно головной убор. Ведомый авантюрным наитием, я попросту взалкал адреналина. Сунув за пазуху трофей, на цыпочках двинулся к выходу. Но старый цербер уже успел справить нужду:

– Отвечай, кто таков? Как сюда проник?

– Я… я… п-приносил пьесу…

Знатный фортель, ничего не скажешь! Выручил пластикатовый пакет с изображением гнусавого певца Боярского. Прощупав его, он меня отпустил. Так я неожиданно стал драматургом.

Под Новый год к персональной пенсионерке на «Лермонтовскую» ввалилась толпа детей, внуков и парта агиноса. Атмосферу маскарада окончательно привнес некто, бодро тряхнувший мою кисть:

– Арбенин.

Младшая дочь вела научную программу на Шаболовке. Лида (так старомодно звали ее) отнеслась ко мне приветливей Зари из «Большой Советской Энциклопедии»: она была разведена – и участок мозга, отвечающий за альтруизм, не пожрала тля обывательщины.

– Боюсь, ты очень скоро будешь разочарован в так называемой творческой интеллигенции! – с самого начала предрекла мне глазастая тетка.

Отношения с ней я поддерживал вплоть до эмиграции. Лида знала обеих моих жен, даже пировала на первой из свадеб, и – как впоследствии признавалась нам с Эстой – облик Анастасии ее ужаснул:

– Я и не подозревала, что в белокаменной водятся подобные экземпляры!

И зачем только (при ее-то прямолинейности!) она смолчала тогда, под заздравщины в позднекупеческом стиле?.. (Более всех ее шокировал Степанцов – заявившийся без цветов, без приглашения и нагло всучивший мне Есенина на немецком: «Ну до чего прожженный тип! Я почувствовала себя девочкой рядом с ним!..»)

Впрочем, самой Лиде не повезло и со второй попытки. Летом, после дембеля, потчуя ее нового избранника раздобытой у камчадалов чавычьей икрой, я удостоился мелкозубой гримаски:

– Малость пересолена! – заметил дегустатор.

Услыхав, что я учусь у Винокурова, бывший дипломат зачарованно процокал:

– Кто бы мог подумать, что такому лентяю, как Женька, когда-нибудь поручат вести литературный семинар!

Года через полтора мы столкнулись в забегаловке, где он глушил крепленое марочное сам-друг. Мне не налил, зато подмигнул задорно: что, мол, слышно?

– Да вот – с женой расплевались, в клоповник возвращаюсь!

Замухрышка сочувственно отхлебнул. Позевывая, дернул себя за мочку:

– Неужто так крепко поругались?

Наивный, я углубился в подробности. Тут он заерзал:

– Извини, не одолжишь ли мне червонец до завтра? Вечером верну – у памятника Пушкину.

Я опешил от его наглости и отдал последнее. Назавтра прождал его битых два часа. В рюмочной он сообщил, что Лида в командировке, что они недавно обменяли квартиру, и неосмотрительно назвал новый адрес. Рассвирепев, я ринулся на Ломоносовский проспект. Звонок с бодуна осип – я вмазал костяшками по дерматину. Переполошенный жулик оперся подбородком на цепочку:

– Ну, где ты был? Я тебя ждал-ждал!..

Отлично зная, что врет, я процедил:

– Знать, не судьба.

Он сунул в проем два пятирублевых фантика – и я не прощаясь сбежал по ступенькам. Инцидент был исчерпан, и Лида о нем не узнала. Тем паче, очень скоро посольский лис почил в бозе.

Итак, порочность в себе самом я настойчиво отграничивал от злонамеренности окружающих. Играя разом и зрителя, и главного героя, я мирволил своим выходкам – во имя завершенности эпоса дней. Всяческие лейтмотивы – сторонние миазмы – смело отсекались алебардой морали: сюжетный ствол от этого не истощался…

Третий или четвертый визит в столицу связан был с поступлением в Литинститут. Минская поэтесса Лёля Кошкина, вездеходная, как бронетранспортер, вняв мольбам, взяла меня на буксир. Этому провиденциально способствовала моя цидулка, оставленная под чернильницей в ее отсутствие. Вместо подписи, я пририсовал петлю. Графические способности просыпались во мне в зыбучую годину!.. Натерпевшись от наркота, делившего всех двуногих на «марсиан» и «немцев» («Все немцы – братья! Все марсиане – лужицы!» – звучал выспренний девиз поэта Леши Жданова), Леля приняла аскезу и лишь однажды, прильнув к моему окну, позволила себе жалостливый расслабон:

– У вас приятный райончик…

Но оба мы в равной мере рвались на северо-запад: она – как позже выяснится – чтоб забеременеть от пермяцкого самородка и устроиться корректоршей в «Кинонеделю Минска»… Вадим, перелагатель исландских саг (по неофициальным сведениям – половой гигант), приплелся проводить дочерей: ее и конопатую Сашеньку. Дыша перегаром у бочки с квасом, нараспев сознался в финансовой несостоятельности. Я охотно ссудил медяк легендарному дебоширу-полукровке – и тот, заслонив бокалом заплывший глаз, выдал мне напутственную стратегему:

– Главное в жизни – встретить женщину, согласную нас на себе тащить!

Бывший фронтовик принял за эталон жертвенность окопных сестер милосердия.

Дом Герцена, где обучали рукоделию во всех жанрах – от эпопеи до эпитафии, со зданием ГУЛАГа разделяла Большая Бронная, тишайшая улочка. Бывшему особняку славного звонаря эмиграции противополагалась грозная резиденция опричнины, в нужный момент готовая возродиться. По дворику, запруженному трансцендентными чучелами, шастал ошалелый я в сопровождении трех граций: сестриц Кошкиных и жидковолосой Овчинниковой. Минский квартет развеселил Лебедева – спеца по Тютчеву и Тредиаковскому, которому я подал верительную грамоту от его бывшего студента-заочника.

– Уверен, все пройдет без сучка, без задоринки! – одобрил выпивоха мою подборку.

Но последнее слово оставалось за Винокуровым. Одутловатый классик в неизменной бархатной двойке, похожий на нэцкэ – того самого божка, которому китайцы замазывают рисом рот, чтоб не проговорился об их прегрешениях, – поспешно кивнул с порога приемной комиссии: жду вас во вторник. Марранская пугливость читалась в его повадках. Придя чуть раньше, мы примостились с краешка. Кроме нашей стайки, на семинар приперся ражий комбайнер. Плановое обсуждение тянулось до бесконечности. Наконец, наш конкурент вскочил и без спроса, плюя на регламент, заголосил хорей про урожай. Студенты попадали.

– Это вами не прочувствовано! – отшил пахаря Винокуров.

– Как так?! – вздыбился певец всесоюзной житницы. – А ваши многозначительные поэзы о войне – они, что ли, прочувствованны?

Но свой раунд чудила проиграл. В пику зарвавшемуся наглецу, мэтр огулом пригрел нас троих. Овчинникова (муж-оформитель обещал оплачивать ей челночные поездки) просилась на заочный, Леля – на дневной.

– Вас бы я, пожалуй, взял… – пухлой ладошкой покрутил в воздухе костяной божок и вопросительно глянул на меня.

Кто-то накануне втемяшил мне, будто без трудового стажа на стационар ни в жисть не пролезть. Потому я и залепетал про заочное.

– Будь вы москвич – я не видел бы препятствий, – развел руками почетный член Гонкуровской академии, – а так… Могу предложить только дневное…