Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию Страница 7

Отца Германа этот общинный вечер поставил в неловкое положение. Все ожидали от него речи. Хотя бы вступительного слова. Пришлось бы, наверное, сказать что-нибудь о партии, о вожде, о единстве народа. Но что-то в нем поднималось против выступлений. Эти однообразные штампы. "Дорогие товарищи. Рад приветствовать вас..." И так далее. В сущности все одно и то же. К счастью, главный доклад собирался делать партийный секретарь Краузе. Но что, если Краузе откажется или заболеет, или не приедет из-за плохой погоды? Тогда все заботы о празднике падут на плечи Карла Штепутата.

Ему удалось уговорить учителя Клозе открыть вечер вместо него. Он-то привык произносить речи перед детьми. Школе вообще досталась основная работа по подготовке мероприятия. Четыре крепких мальчика из восьмого класса были назначены нести караул при знамени перед сценой, маленькие разучивали куплеты и представление театра теней. Жена учителя еще утром раздала всем бумажные флажки со свастикой.

С наступлением темноты Йокенен переоделся в коричневую униформу: Штепутат, маленький Блонски, камергер Микотайт. Даже страдающий подагрой шорник Рогаль, и тот, благодаря коричневому мундиру, придал своей сгорбленной фигуре некоторую твердость. Учитель Клозе собрал школьников перед памятником павшим героям и в восемь часов ввел их марширующую колонну в зал - впереди Клозе в штатском, позади жена Клозе в облачении Национал-Социалистического Женского Союза. Духовой оркестр сапожников Дренгфурта играл "Австрийские ласточки". Герман в новом матросском костюме с развевающимися белыми ленточками пробирался, держась за руку матери, через теснящийся Йокенен. Он не успокоился, пока Марта не достала для него красный флажок со свастикой. Марта купила флажок за десять пфеннигов у бледного черноволосого мальчика, который стоял возле двустворчатой двери трактира и смотрел, как Виткунша, снимая пену ножом, наполняла кружки пивом.

- Как тебя зовут? - спросила Марта черноволосого, который так охотно расстался со своим флажком.

- Петер Ашмонайт.

Так это и есть Петер Ашмонайт! Один из множества детей работников поместья. Герман смотрел на него с удивлением. Как мог он продать свой флажок за грош! Герман видел, как Петер Ашмонайт протиснулся среди ног и животов к прилавку, положил там свою монету и получил два кулька с шипучим порошком. Продать флаг за два пакетика соды с лесной травой!

Марта потащила маленького Германа в первый ряд, где для них были оставлены места. Перед ними, рядом с оркестром сапожников, в котором все еще щебетали австрийские деревенские ласточки, собирались школьники. Герман оказался в опасной близости с литаврами, но был очарован этим инструментом и его глухим, бухающим звуком. Когда дренгфуртские сапожники остановились, школьники запели: "Отдадим нашу жизнь за свободу". Клозе усердно дирижировал. А вот и опять он, Петер Ашмонайт, худой как спичка, в самом первом ряду. Осклабился в сторону своего флага, которым Герман размахивал во все стороны за спиной учителя. Делал вид, что поет, а на самом деле жевал свой шипучий порошок, пока у него на губах не выступила зеленая пена.

Свобода как пламя, как вечный огонь.

Пока он пылает, весь мир освещен.

Было очевидно, что новое время еще мало коснулось Йокенен. Несмотря на призывы Клозе, чтобы припев повторяли все вместе, никто в зале не знал строк о пламенной свободе. Не знал их и Штепутат, но он, сославшись на служебные обязанности, оставался в гостиной. В заключение Герман, отчасти нарочно, отчасти по неосторожности, ударил ногой по сапожниковым литаврам. Громкий глухой звук всех развеселил. Петер Ашмонайт с зеленой пеной вокруг рта смеялся громче всех. Серьезная торжественность пропала. Восстановить ее высокопарным приветствием не удалось и учителю Клозе, хотя он и начал издалека, с рыцарей ордена. После него партийный секретарь Краузе. Этот даже и не пытался пойти вглубь, запутался уже с уборкой урожая и упорным трудом земледельцев, которые так важны для всего народа. Он обошелся и без политических лозунгов, хотя и не отрывал пристального взгляда от портрета фюрера на противоположной стене, под которым видная издалека надпись гласила: "Народ, страна и вождь - едины!". Старый Гинденбург, висевший раньше на этом месте, был выслан в охотничий кабинет, где покрывался пылью среди развесистых оленьих рогов.

После Краузе все уже шло без остановки. Сапожники трудились на своих инструментах, на сцене девочки исполняли народный танец под предводительством жены учителя Клозе, которая пышным эльфом порхала над дощатым полом. Потом кульминация - четверо ряженых молодцов спели в насмешку Клозе песенку о бедном деревенском учителе:

Когда в деревне крестины, крестины,

Посмотрели бы вы, как он пьет, как он пьет:

Всегда берет самый большой стакан

Бедный школьный учитель.

Когда в деревне свадьба, свадьба,

Посмотрели бы вы, как он ест, как он ест:

Что не может съесть, то пихает в карман

Бедный школьный учитель.

Герману, обсасывавшему свой леденец, сидя на коленях у матери, больше всего понравилось зрелище двух первоклассников, которые на сцене с завязанными глазами кормили друг друга пудингом. Тут опять был черноволосый Петер Ашмонайт. В кормлении пудингом он участвовал. Брызги долетали до почетных мест первого ряда - одна даже попала на коричневый рукав районного секретаря. К счастью, это был шоколадный пудинг.

После перерыва для Германа наступил великий час. Пока жена учителя готовила с девочками театр теней, музыкант, игравший на литаврах, подговорил маленького Германа сделать сольный номер. За мороженое и стакан лимонада. Но не на сцене, нет, а стоя на стуле. Спиной к публике. Сапожники Дренгфурта сыграли туш, и четырехлетний Герман запел "Старые товарищи": В бою и пороховом дыму... В атаку волна за волной... Завоюем честь и славу... А с хозяйкой пофлиртуем... тиралля-ля-ля.

Тут народ в йокенском трактире оживился. Это знали все, и все орали в один голос. Партийный секретарь Краузе благосклонно похлопал Марту по плечу:

- Отличный парень.

Карл Штепутат с черной сигарой во рту стоял у входа в зал и гордился своим сыном. От радости он несколько раз заказал на всех картофельной водки.

К десяти часам торжественная часть стала подходить к концу. Перед сценой работники поместья уже убирали столы, освобождая место для танцев. Краузе поспешил от прилавка к сцене на торжественный заключительный акт, но споткнулся и растянулся у порога. Несмотря на уговоры, подниматься он не стал. Пришлось четверым мужчинам отнести его на диван в гостиной, где Виткунша приложила ему к вискам ледяной компресс. Ну, а теперь скорее музыку. Сапожники заиграли "Германия превыше всего". Но на это уже никто не обращал внимания. По залу бегали взад и вперед. Девушки хихикали. Где-то сломался стул. Беспорядок усилился, когда заиграли "Хорста Весселя". Шорник Рогаль даже утверждал, что кое-кто и свистел.

Пока молодежь танцевала, йокенские женщины заботились о своих подвыпивших мужьях. Марта измучилась по дороге домой. Правой рукой она удерживала Карла Штепутата, чтобы он не двинулся к дому прямиком через пруд, а на левой несла Германа, который хотел спать и хныкал, и ни за что не успокаивался, когда ему предлагали посмотреть на луну, восходящую над горой Фюрстенау. А музыка гремела над водой, так что сгибались камыши. На расстоянии было отчетливо слышно, что сапожные подмастерья уже не владели своими инструментами. Только литавры бухали более или менее в такт: бум...бум... Дойдя до спальни, Карл Штепутат свалился на кровать. Герман в длинной ночной рубашке еще упражнялся со своим бумажным флажком, овладевая, как стоять по стойке смирно, а Карл Штепутат уже сблевывал в ведро, предусмотрительно подставленное Мартой.

Чем же мы теперь займемся? О чем будет наш рассказ? Пойдем через большое картофельное поле к дяде Францу, по дороге, по которой Герман Штепутат обычно уходил, поругавшись с мазуром Хайнрихом или когда ему было скучно. Он был бы не против ходить и к домам работников поместья, к низким глиняным домикам за прудом, где детей было больше чем кур. Но холодные глиняные полы с убогой самодельной мебелью и мешаниной из кошек, собак, кур и младенцев с сосками во рту и грязью вместо игрушек, были не очень привлекательны. Кроме того, там сильно пахло. Запах шел от кроличьих клеток и свиных загонов, которые работники пристраивали к стенам домов, от кур, разгуливавших по комнатам, и множества пеленок. А потом эти споры за кусок черствого хлеба с сахарными крошками, драки среди детей за горячую картофелину в мундире, торжества вокруг жестяного ведра с селедкой, которое в день получки - 22 марки в месяц летом, 14 зимой - вся семья триумфальным шествием ходила покупать у трактирщика Виткуна и тащила домой. Все это было не очень интересно.

У дяди Франца было по-другому. Почему у дяди Франца не было детей? Потому, что тетя Хедвиг хромала и была немножко горбатой? Но она была очень добрая, этого у нее нельзя было отнять. Им вполне пригодился бы кто-нибудь вроде маленького Германа Штепутата. У дяди Франца Герман мог пить из винных рюмок и дуть через курительную трубку. В кладовке тети Хедвиг была копченая колбаса без хлеба и огромный горшок с маринованными тыквенными кубиками. Но все это было ничто по сравнению с лошадьми. Дядя Франц как-то посадил Германа на спину лошади и смотрел, как он будет себя вести. Только не реветь. Не подавать виду. Просто сидеть без седла, без уздечки. Если конь сорвется, он понесется до Вольфсхагенского леса. Смеяться. Потрепать гнедого по шее. Экзамен был выдержан.