Н Ляшко - Камень у моря Страница 7

Иван изредка уходил в город, а Маркушка каждую неделю куда-то исчезал и плел потом, будто зашел далеко в горы, сбился с тропы, хотел побывать в какой-то пещере, да не нашел ее. С его приходом появлялись свежие газеты и книги. Разносчик перестал сворачивать к мазанке, и стражник торжествовал:

— Угомонились, вышколил я вас? У меня разговор короткий, у меня не забалуешь…

Сибири в мазанке уже не боялись и слушали газету охотно. Бабка порою говорила:

— Вот, про все написано, о нашей же деревне хоть бы слово какое, вроде и нет ее. Хоть ты, Маркуша, написал бы туда…

— Про то, как мы за каменья хотели им счастья добыть… — с горечью подхватывал Иван. — Нет, уж, старая, не срамись. Зажился я тут с тобой…

Умирать Иван не хотел. Его радовали и море, и сад, и письма от Белого моря, и то, что там люди перебирают собранные им камешки, и распускающий крылья Маркушка, и разговоры с ним.

С губ Маркушки все чаще слетали непонятные слова.

Иван допытывался, что они значат, вслушивался в голос Маркушки и чувствовал, что из-за гор, из-за равнин уже протянулись к Маркушке какие-то нити и вот-вот увлекут туда, далеко. Он рад был этому, но тоска бабки по маленькой правнучке была понятней ему. Он вспоминал Маркушку прежнего, маленького, которому говорил, что море похоже на голубые слезы, скатившиеся с чьих-то глаз в минуту радости.

Теперь он не говорил Маркушке таких слов, больше слушал его, иногда спорил с ним, расспрашивал, прикасался к тому, что надо было знать в молодости, и вслух бредил о том, что земля вот-вот вздохнет, — тогда, казалось ему, к морю со всех деревень съедутся мужики, выкупаются, соберут камешков, порадуются их ясности и выдохнут в синеве горе.

— Все мужики, деда, не вместятся у моря, да и не до того будет им, если земля вздохнет.

Иван задумывался и вздыхал:

— Верно, а жаль: море навело бы их на настоящую путь-дорогу.

XIV

Иван хотел, чтоб земля вздохнула и порадовалась, а цари выпустили на нее войну-немыслимую зверюгу в железных сапогах и рукавицах. Зверюга завыла и ну рвать, уродовать людей, вминать их в грязь и вместе с ними в клочья разносить землю.

Лютовала зверюга далеко. У моря даже не верилось, что она такая страшная. Но привезли к морю долечивать тех, кто облился под ее железными сапогами кровью, и в глазах Ивана замелькали тысячи изуродованных, в ушах зажурчали слезы, зашелестели покинутые нивы, тоской зазвенели заколоченные избы, стоном захлебнулись беженцы, а вдоль дорог, по которым бежали они, в крестах загудел ветер.

В газете война была разукрашена в блеск побед и геройства, но Маркушка находил под блеском правду: а за что умирают на войне люди? Бабке и Аграфене снились вдовы и сироты. Анисиму мерещились полчища на костылях, но самое жуткое по ночам виделось Ивану: снилось большое снежное поле, по полю двигалась как бы пристегнутая к распущенной серой шинели большая солдатская голова, из-под шинели на снегу оставались две кровавых, будто огнем выжженных, полосы.

«Ой, да ему ноги оторвало!» — холодел и просыпался Иван.

Сны пугали, но ужас оказался проще и страшнее.

Узнали это в мазанке, когда война, растоптав сотни тысяч солдат, как бы стала на четвереньки и железными рукавицами ударила по синему морю.

На выстрелы к Турции по морю плыли корабли. По ночам из тьмы взлетали длинные ножи света прожекторов, гасили звезды и кромсали горы, волны и берега.

И, казалось, оттуда, из грохота и блеска, прибежал стражник со словами:

— Давайте Анисима в ополченцы!

В мазанке все, кроме Маркушки, заплакали, с плачем повели Анисима в город, узнали, что его еще будут обучать, и, затаив дыхание, вернулись. Тогда в город пошел Маркушка, узнал, когда отцу можно отлучаться из казармы, и повел его в гости к большелобому столяру:

— Хо-ходи к нему, чтоб сскучно не-не было…

В большелобом Анисим не узнал того, кто перебирал на каменной плите камешки; разглядывал его верстак, пил чай, рассказывал, что делается в казарме, и радовался тому, что есть с кем развеять тоску. Тоска у него была мутная. Слова против войны пугали его, но он брал у большелобого листовки, читал их и подсовывал в казарме ополченцам.

Его выучили кое-как маршировать, стрелять и вместе с другими погнали к собору, подвели под присягу, отпустили проститься с родными и велели приходить готовым в дорогу.

«На смерть, значит, — решил он, — или на костыли»., Смерти и костылей он не хотел, строго и озабоченно сказал дома, что его куда-то угонят, и стал собираться.

Бабка и Аграфена надрывались в слезах. В полночь Ивана разбудил скрип двери, и он до забытья слышал долетавший с плиты шопот. А утром ни Анисима, ни шинели, ни сумки в мазанке не оказалось. Бабка и Аграфена испугались. Иван разбудил Маркушку:

— Где отец?

— К-как где? Не-нету разве? Значит, ушел, чтоб не-не растравлять нас. И-идем, мама, в городе найдем его…

Аграфена в слезах шла по дороге, по городу. Во дворе казармы среди стоявших в строю, готовых к отправке ополченцев Анисима не было. Аграфена бегала вдоль ряда и разливалась плачем, пока Маркушка не увел ее.

— Не надо, мама, плакать, не-не надо. Не захотел о-он, видно, воевать. Явится, когда на-надо, не плачь, идем.

Маркушка держал Аграфену за руку и шопотом рассказывал ей, почему многие солдаты не хотят итти на войну и прячутся в горах. С гор на долину сползала туча, чернила сумерки, и бабка с Иваном окрикнули Маркушку и Аграфену из темноты:

— Ну, видали?

— Нету, ой, маменька, ой, куда он девался? Может, искупаться пошел, да утонул…

Маркушка улыбался и заснул под плач и говор близких.

Ночью Иван растолкал его, вывел наружу и шопотом спросил:

— Ну, где он?

— А-а я разве знаю?

— А кто ночью шептался с ним?

— Но-ночью? Я ночью спал, чего мне ссс ним ш-шептаться?

— Маркушка, не плети…

— Да-а не пле-плету я, чего ты…

— Скажи одному мне, чтоб я знал.

— Да-а кабы я знал, а то…

Из-за моря черноту рассек нож света и затерялся в тумане. Вдалеке голодно завыла сирена. Вой ее вытягивался, как бы твердел, и в него, точно в железный барабан, начала колотить рукавицами зверюга:

— Бу-бу-бу-у-у!

XV

Стражник то и дело обыскивал мазанку, сад, погреб, сарай и ворчал:

— Зря вас не угнали в Сибирь. Все по-людски делают, а вы злыдни. Дали б мне волю, я бы вас, шишгаль беззаконную, тряхнул.

Бабка и Аграфена цепенели, а Маркушка насвистывал, старательно работал, среди ночи изредка исчезал и возвращался с низкой рыбы:

— Вот клевало! Уходить не-не хотелось!

Дома радовались его удаче, но в мазанке друг за другом пропали каравай хлеба, опорки, соль, чай, пиджак Анисима. Бабка и Аграфена обыскивали углы, шептались и наконец сказали Ивану:

— Неладно что-то у нас.

Иван поглядел на них, укоризненно покачал головою и обозвал воронами. Они смутились, наморщили лбы и всплеснули руками:

— Ой, а мы-то думали, ворует кто.

— Ну, и думайте, только про себя думайте.

После этого у Аграфены не стало сна, — она глядела по ночам в черноту окон, прислушивалась и ждала. Однажды во дворе раздались шаги. Она приникла к окну и в огнях звезд увидела стражника. «Ой, схватит он Анисима, схватит!» Она до рассвета сидела на постели, ждала в саду криков, а утром то и дело выходила за мазанку и глядела на горы. Иван усмехался и хвалил Маркушку: «Ну, и парень!»

День за днем, ночь за ночью дознавалась Аграфена, приходит ли Анисим к мазанке, и, убедившись, что не приходит, однажды подстерегла идущего в глубину сада Маркушку и взяла его за руку:

— И меня возьми, Маркуша.

— К-куда?

— К отцу. Мне поговорить с ним надо. Да не бойся, я крадучись.

Маркушка чуть не ударил ее по губам, оглянулся и швырнул на землю узелок:

— Не-не понимаю я тебя, ссиди без рыбы. Не-не пойду я.

Он несколько дней не глядел Аграфене в глаза, никуда не отлучался, а затем хлеб, сахар, соль вновь стали исчезать. Длилось это до пятой посылки к Белому морю и до шестого письма учителя. Письмо это с неделю лежало нечитанным. Маркушка прибежал с ним из города, сгоряча бросил его в сенях на полку и влетел в мазанку:

— Деда! Вздохнула земля, как ты хо-хотел! Царь ссс царицей по-под арестом, царицыного любовника убили! Вот сслушайте.

Маркушка захлебывался вестями о том, как вздохнула земля, как загремели на ней бывшие взаперти слова и певшиеся тайно песни, как войска склоняли знамена перед тем, что вчера людям только снилось:

— Свобода!

Иван мигал веками, садился и вскакивал:

— Старая, слышь? Все, значит, по-иному пойдет: войне конец, в деревне экономии шею свернут, все в люди выйдем…

Сейчас, казалось ему, явится Анисим, подъедет учитель, и люди будут обниматься, целоваться. Но шли дни, в поселке поредели красные флаги, перед дачей, где лечили раненых офицеров, перестали говорить речи. Стражника сменил парень с красным нарукавником, явился в мазанку и строго сказал: