Артюр Рембо - Пьяный корабль. Cтихотворения Страница 7

А вечером, когда накроет сад луна —

На розовом снегу рисуясь тенью серой,

Присядет задница, огнем окаймлена,

И любопытный нос, притянутый Венерой,

Уткнется в синь небес, не ведающих дна.

Семилетние поэты

По книге назубок ответил, как всегда —

И матушка ушла, довольна и горда;

Ей было невдомек: давно с души у сына

Воротит и претит вся эта мертвечина.

Послушен и умен – прилежный ученик,

Но морщивший лицо короткий нервный тик

Показывал, что в нем живет нелегкий норов;

Меж плесневелых стен, во мраке коридоров

Высовывал язык, кулак сучил порой,

И, веки опустив, мушиный видел рой;

День подходил к концу, ночь тишину дарила —

Он злобно бормотал, усевшись на перила;

Его всегда томил палящий летний зной —

Тупея от жары, подавленный и злой,

В прохладе нужника он вечным постояльцем

Спокойно размышлял, в носу копая пальцем.

Зимою холода смывали летний смрад —

Он молча уходил в полузаросший сад,

Садился под стеной, чьи каменные глыбы

Слой извести скрывал, и с видом снулой рыбы

Он слушал, как столбы подгнившие скрипят…

Знакомство он водил с оравою ребят:

Некормлены, худы, глазасты и патлаты,

Обряжены в тряпье – кругом одни заплаты,

На лицах желтизна, в коросте кулачки,

Изяществом речей гордились дурачки!

К мальчишкам он питал сочувственную жалость,

Мать заставала их – и донельзя пугалась;

Он следовал за ней, покорен и учтив,

А материнский взор невинен был – но лжив!

В семь лет он сочинял наивные романы

Про вольные леса, пустыни и саванны,

В романах излагал, что вычитал и знал;

Краснея, он листал пленительный журнал —

Как были хороши, смешливы, страстны, кротки

В нестрогих платьицах заморские красотки.

– А в восемь лет ему подбросила судьба

Подружку, что была бесстыдна и груба;

Возились в уголку; тряслись ее косицы;

Он, изловчась, кусал ее за ягодицы —

Девчонка сроду не носила панталон —

И детской кожи вкус на деснах чуял он,

И, получив пинок, сбегал от потрясений.

Его страшил покой декабрьских воскресений;

Причесан, приодет – часами напролет

Он Библию читал; зеленый переплет

Мерещился во сне; от нелюбови к Богу

Он не переживал; почасту и помногу

На улицу глядел – усталые, в пыли,

Рабочие домой через предместье шли;

Разносчики газет, вертясь волчками в спешке,

Кричали новости – в ответ неслись насмешки.

– А он не мог изгнать из детской головы

Свет золотых небес, дух луговой травы.

Порой он смаковал неясных мыслей ворох,

И в комнате пустой, при запыленных шторах,

От сырости дрожа, при свете каганца

Читал он свой роман и думал без конца

Про огненный закат, про лес в плену прилива,

Про плоть цветущих звезд, что блещут похотливо;

Кружилась голова, слабел и бормотал!

За окнами шумел и сплетничал квартал,

– А он, совсем один, на ложе грубой ткани

Упорно прозревал свой парус в океане!

Бедняки в церкви

В загоне на скамьях дубовых восседая,

Дыханием смердя, они вперяют взор

Туда, где золотом в смирении блистая,

На двадцать голосов псалмы горланит хор.

Благоухает воск – им мнится запах хлеба,

И с видом битых псов сонм бедняков блажных

Возносит к Господу, царю земли и неба,

Тщету своих молитв, упорных и смешных.

Бабенки задницей лощат охотно скамьи:

Шесть дней дотоль Господь их заставлял страдать!

И плачущих детей с дрожащими руками

Спешат они в тряпьё плотнее замотать.

Наружу грудь торчит, замызгана от супа,

Глаза, где не горит молитва средь зениц,

Стремят они туда, где щеголяет группа

В бесформенных «шляпо» беспутных молодиц.

Там – голод и дубак, муж, пьяница синюшный,

А здесь так хорошо, что места нет для зла,

Но холодно вокруг, галдеж и шепот скучный,

Елозят грузные старушечьи тела.

Припадочные здесь, увечные толкутся,

Они противны вам, коль клянчат у дверей,

Носами в требники не преминут уткнуться

Все подопечные собак-поводырей.

Слюною исходя бездумной веры нищей,

Бормочут без конца воззвания к Христу,

Который грезит там, в превыспреннем жилище,

Взирая свысока на эту нищету,

На толстых и худых, на грязных рубищ плесень,

На сей нелепый фарс, укутанный во мглу;

Цветиста проповедь, ей свод церковный тесен,

Все ширится она в мистическом пылу,

А в нефе храмовом, где солнце умирает,

В банальном капоре по-ханжески Мадам

На печень хворую – о Господи! – пеняет,

Лизнув святой воды, текущей по перстам.

Украденное сердце

Рвет кровью сердце, словно в качку,

Рвет кровью молодость моя:

Здесь бьют за жвачку и за жрачку,

Рвет кровью сердце, словно в качку,

В ответ на вздрючку и подначку,

На зубоскальство солдатья.

Рвет кровью сердце, словно в качку,

Рвет кровью молодость моя!

Срамной, казарменный, солдатский,

Их гогот пьян, а говор прян.

Здесь правит судном фаллос адский,

Срамной, казарменный, солдатский.

Волною абракадабратской

Омой мне сердце, океан!

Срамной, казарменный, солдатский,

Их гогот пьян, а говор прян!

Сжевав табак, не за тебя ли,

О сердце, примутся они?

Рыгая, примутся в финале,

Сжевав табак, не за тебя ли?

Меня тошнит; тебя украли —

Как ни лелей и ни храни.

Сжевав табак, не за тебя ли,

О сердце, примутся они?

Парижская оргия, или Столица заселяется вновь

Мерзавцы, вот она! Спешите веселиться!

С перронов – на бульвар, где все пожгла жара.

На западе легла священная столица,

В охотку варваров ласкавшая вчера.

Добро пожаловать сюда, в оплот порядка!

Вот площадь, вот бульвар – лазурный воздух чист,

И выгорела вся звездистая взрывчатка,

Которую вчера во тьму швырял бомбист!

Позавчерашний день опять восходит бодро,

Руины спрятаны за доски кое-как;

Вот – стадо рыжее для вас колышет бедра.

Не церемоньтесь! Вам безумство – самый смак!

Так свора кобелей пустовку сучью лижет —

К притонам рветесь вы, и мнится, всё вокруг

Орет: воруй и жри! Тьма конвульсивно движет

Объятия свои. О, скопище пьянчуг,

Пей – до бесчувствия! Когда взойдет нагая

И сумасшедшая рассветная заря,

Вы будете ль сидеть, над рюмками рыгая,

Бездумно в белизну слепящую смотря?

Во здравье Женщины, чей зад многоэтажен!

Фонтан блевотины пусть брызжет до утра —

Любуйтесь! Прыгают, визжа, из дыр и скважин

Шуты, венерики, лакеи, шулера!

Сердца изгажены, и рты ничуть не чище —

Тем лучше! Гнусные распахивайте рты:

Не зря же по столам наставлено винище —

Да, победители слабы на животы.

Раздуйте же ноздрю на смрадные опивки;

Канаты жирных шей отравой увлажня!

Поднимет вас поэт за детские загривки

И твердо повелит: «Безумствуй, сволочня,

Во чрево Женщины трусливо рыла спрятав

И не напрасно спазм провидя впереди,

Когда вскричит она и вас, дегенератов,

Удавит в ярости на собственной груди.

Паяца, короля, придурка лизоблюда

Столица изблюет: их тело и душа

Не впору и не впрок сей Королеве Блуда —

С нее сойдете вы, сварливая парша!

Когда ж вы скорчитесь в грязи, давясь от страха,

Скуля о всех деньгах, что взять назад нельзя,

Над вами рыжая, грудастая деваха

Восстанет, кулаком чудовищным грозя!»

Когда же было так, что в грозный танец братьев,

Столица, ты звала, бросаясь на ножи,

Когда же пала ты, не до конца утратив

В зрачках те дни весны, что до сих пор свежи,

Столица скорбная, – почти что город мертвый, —

Подъемлешь голову – ценой каких трудов!

Открыты все врата, и в них уставлен взор твой,

Благословимый тьмой твоих былых годов.

Но вновь магнитный ток ты чуешь, в каждом нерве,

И, в жизнь ужасную вступая, видишь ты,

Как извиваются синеющие черви

И тянутся к любви остылые персты.

Пускай! Венозный ток спастических извилин

Беды не причинит дыханью твоему —

Так злато горних звезд кровососущий филин

В глазах кариатид не погрузит во тьму.

Пусть потоптал тебя насильник – жребий страшен,

Пусть знаем, что теперь нигде на свете нет

Такого гноища среди зеленых пашен, —

«О, как прекрасна ты!» – тебе речет поэт.