Владислав Ляхницкий - Золотая пучина Страница 71

— Ксюшка, ты никак умом повредилась. Да спрячься хоть за меня.

— Пусть идёт.

Захрустел снег на крыльце. Распахнулась дверь. Пригнувшись, тяжело дыша, ввалился Устин.

— Эй, кто живой! Вздуйте огонь-то, — и закряхтел, как запаленная лошадь.

Арина раздувала угли у печки и красные отсветы румянили её взволнованное лицо.

— Свят, свят, свят, — шептала Арина. — Пошто его, окаянного, принесло, да спозаранку, ещё не зарилось. Свят, свят, свят, пронеси грозу стороной.

На крыльце хрустел снег. Там кто-то ещё переминался с ноги на ногу.

— Свят, свят, пронеси грозу стороной, — молилась Арина.

Ксюша осторожно вынула из-под печки тяжёлый ухват и встала рядом с крестной. Решила: «Живой не дамся. Будет, поизмывался».

Устин от стыда горел. Год бы назад никакими уговорами не заставили его переступить ненавистный порог. Сейчас сам пришёл. Да сам ли? Нет больше Устиновой воли. Вроде взнуздал его кто-то и ведёт на тугой узде.

Затеплился огонь коптилки. Устин шагнул вперёд, комкая бобровую шапку.

— Ариша, Ксюха-то у тебя?

— Дык… С вечера вроде была… А утресь…

— Тут я, — отстранила Ксюша Арину и выступила вперёд. Боль и отчаянную решимость прочёл Устин на Ксюшином лице. Насторожился. «Силу зачала набирать, как медовуха играет…»

Крякнув, разгладил бороду, обратился к Арине.

— С тебя, видать, зачин вести надо, — поклонился в пояс, шапкой до пола достал. — Ехали, значит, ехали, — проговорил Устин выпрямляясь, а глаза красные, опухли, как с перепоя, — за реки, за горы, за красным товаром. Всю землю объехали, и слышим, будто лучший товарец у Арины имеется. Мы, значит, сюда. Не врут пра товар-то? — И, не дождавшись ответа, закричал — А у нас купец. Эй, Ваньша, иди сюды, смотри, подходит товар-то? Ежели подходит, торговаться зачнём.

Затопали на крыльце. В клубах морозного пара вошел Ванюшка в избу.

Скрывая смущение и зло, Устин держался развязно, говорил больше обычного.

— Ну, как, Ваньша, подходит товарец?

— Подходит, тятя.

— Ты хорошенько смотри. Потрогай. Пощупай. На зуб попробуй. Подходит? Ну, Ариша, говори, кака цена. Да хотя бы сесть предложила, стакан пива поднесла. Сам будущий свёкор сватом пришёл. Понимаешь?

— Садись, Устин Силантич, садись, Ванюша. Скидывайте шубы-то и шапки на лавку кладите. А вот потчевать чем и не знаю. У нас с Ксюхой одна картопка варёная, вот как перед богом. Не до стряпни нам было.

«Э, никак перестал Сёмша рубли-то сюды таскать», — подумал Устин, а вслух сказал:

— Нет — у соседей займи. Я посля рассчитаюсь. Или — стой. Посиди. Так вот, Ксюха, какое, вишь, дело. Вашему счастью я поперек не пойду…

Замолчал.

Сейчас сама бы Ксюша должна сказать. «Благодарствую тебе, дядя, благодетель ты мой», бухнуться в ноги, как положено, и добавить: «Пущай всё остается как прежде. Бери себе прииск, хозяйствуй по-прежнему. Какие счета меж своими».

Вот так бы и надо вести себя Ксюше, а она молчит. Глаза огромные стали и беспокойно мечутся: с Ванюшки на дядю Устина, затем на Арину и опять на Ванюшку: «Правда ли всё? Может, опять подвох?»

«Нет, Ванюшка улыбается, а дядя… вроде всерьёз говорит».

Много раз мечтала Ксюша об этой минуте. В мечтах они с Ванюшкой стояли рядом, держались за руки, а голова кружилась от радости. Минута наступила, а радости почему-то нет. Одна мысль беспокоит: «А может, подвох? Может, насмехаются?»

Арина дёрнула её за рукав кофты и запричитала.

— Ах, Ксюшенька, Ксюша, радость-то какая тебе привалила. Да што ты стоишь истуканом? Благодарствуй батюшке, будущему свёкору своему. Сам, смотри ты, сам сватом пришёл. Честь-то какая.

— Постой малость, кресна, постой — собиралась с мыслями Ксюша.

«Ох, до чего ж красива Ксюха, — подумал Ванюшка. — Век бы смотрел на неё». Представил себе, что встанет скоро к налою, поцелует Ксюшу, и зажмурился.

— Засоромилась девка-то. Не взыщи уж, Устин Силантич. Я как крестная мать за неё отвечу. Согласны мы. Эх, теперь бы пивка. Побегу к суседям.

— Постой, кресна, — остановила Ксюша Арину. Подошла к углу печи. Прислонилась к челу спиной и ойкнула. Выгнулась. Закусила губу, чтоб не заплакать. Вместе с болью ясность в мысли пришла.

— Не взыщи уж, дядя Устин. Нет у меня ни матери, ни отца. Доводится мне самой себя взамуж-то выдавать. Вот и хочу узнать наперво, когда будет свадьба?

— Да ты што, девонька! Кстись, — замахала Арина. — Рази девки спрашивают такое?

И Устин опешил. Скорее конь заговорит по-человечьи, чем девка спросит при людях о свадьбе своей. Совсем не таких слов ждал он. И Ванюшка застыдился за Ксюшу: «Как баба выспрашивает все. Срам-то какой».

— Постой, кресна. Так когда будет свадьба?

— Сговоримся когда. Не в последний раз, поди, видимся.

— Мне сёдни знать надобно, когда будет свадьба.

— Да ты и впрямь прешь на рожон… Ну… к примеру, на красную горку.

— Не к примеру, дядя, мне определённо знать надобно.

— На красную горку! — «Напирает, как медведь. Обещал ведь Матрёне не назначать свадьбы. И как это так получилось?»

— А огласка когда?

— Да ты мне не веришь никак?

— Дядя, огласку надобно сёдни творить. И благословишь нас сёдни же. При людях.

— Ас прииском как?

— Прииск мой.

— Пусть твой. А хозяйствовать буду я. Как прежде хозяйствовал.

— Нет, дядя, на прииске до свадьбы одна я управлюсь.

— Сдурела. Не твоё это дело.

— Самое моё.

— Во как! — взялся за шапку. — Ну и управляй им до морковкина заговенья, а про свадьбу и думать забудь. — Шапку взял. Поднялся, а уходить мешкает. «Прикручу, бросишь блажь».

«Ге, — чуть не вскрикнул Ванюшка. — Так вон пошто ты, батя, затемно потащил меня свататься. Вон пошто пошёл сватать сам. Штоб свидетелей не было. А Ксюха-то, Ксюха — молодец», — и шепчет отцу:

— Тять, тебе ж без Богомдарованного зарез. Тебе же скоро надобно банку деньги платить…

— Замолчи. Ну, покеда, — отстранив Ванюшку, направился к двери. Высокий, могучий, под маткой пригнулся.

— Иди, — ответила Ксюша. — Сам знашь, иначе сделать я не могу. Отдам тебе прииск сейчас — свадьбе не быть никогда.

«Все вызнала, стерва», — выругался про себя Устин, но выругался уважительно, как на ровню.

«Верно, взамуж сама себя выдает. Да смотри ты, умело как крутит», — уважительно подумала и Арина и не стала вступать в разговор.

Устин остановился. Хотел толкнуть Ксюшу, но она задержала его руку.

— Не трожь, дядя, меня. Спину как огнём палит, заденешь ненароком, чёрное слово могу не к месту сказать, а то и ударить.

Сама себе удивилась Ксюша. Голос спокойный. Устину смотрит прямо в глаза. Только плечи озноб трясет.

— Ну, так чего ты сулишь? — напомнил Устин.

— Сёдни огласка. И штоб свидетели были. Свадьба на красной горке. А до свадьбы на прииске я одна хозяйка.

Устин отступил.

— Мне прииск нужен.

— Ежели я, дядя, отдам тебе прииск чичас — не бывать моей свадьбе.

— А дядю, значит, по шее? Хороша же невестушка.

— Дядя, на кресте поклянусь, никому не скажу, что теперича хозяин не ты. Были и раньше дни, ты прииск на меня оставлял. Вот вроде так и будет. Денег тебе надо станет, я дам. Но прииск мой, и на прииск ты не кажись.

— Ксюша, да ты сдурела никак, — одернула Арина. — Ломишь, словно сук через колено. С мужиком, чать, говоришь! С будущим свёкором.

Устин обрадовался поддержке.

— Правильно, Арина, сказываешь. Усовести девку-то.

— Кресна, не встревай чичас. По ножу иду. — Ксюша провела ладонью по горлу: воздуху не хватало. — Огласка сёдни, дядя. Тогда… Тогда дом и все, что нажил, оставлю тебе. А мне только лошадь дай и кошеву. Да ещё дай мне рубль. Посля отдам. У нас с кресной муки нет вовсе. Не то в суд подам и дом отберу, и лошадей, и шубу с тебя сниму. Мою шубу носишь.

У крыльца конторы стоит сухая берёза. Верхушка обломана ветром и всего два толстых сучка торчат в стороны. Будто всплеснула берёза руками от удивления, да так и застыла, глядя на высокие стены новой конторы, бараки, россыпь избушек по склону, на невиданные доселе шахты, шурфы и на беспокойных, шумливых людей.

Вьюга нахлобучила на берёзу мохнатую шапку, сдвинув её набекрень, морозы укутали в куржаки, а Иван Иванович повесил на сук обечайку — обрубок пустотелой сосны.

Морозный туман повис над прииском. Колючий. Густой. Сквозь него не видно ни звезд, ни зари, а запоздалый серпик луны тускл и уныл, как догорающий уголек.

Трещат на морозе стены бараков.

Вспыхнул огонь в окне конторы, заскрипел тяжелый засов на двери, и Иван Иванович спустился с крыльца. На нем только валенки и ватные брюки, подпоясанные узким ремнем. Узлами ходят под смуглой кожей упругие мышцы.

Взмахнув несколько раз руками, Иван Иванович побежал по дорожке. Он бежал медленно. Иногда останавливался, приседал, делал несколько взмахов руками и снова бежал. Разогревшись, подошёл к берёзе и, выдернув из сугроба тяжёлое било, заколотил им в обечайку. Глухие призывные звуки разнеслись по тайге, разбудили поселок. Кончилась забастовка, собирайся, народ, на работу.