Осаму Дадзай - Исповедь неполноценного человека Страница 8

- Говорят, иногда мужчины топят баню любовными посланиями от женщин.

- Да ну тебя, противный... Это ты, что ли, так делаешь?

- Нет, что ты, я ими только молоко иногда кипятил.

- Ну и славно. Пей на здоровье. Скорей бы ушла. Какие там письма... Ведь ясно же, что она не письма пишет, а рожицы рисует.

- Покажи, что ты пишешь, - говорю я, думая при том: "Умереть лучше, чем читать твою писанину".

Тут начинается: "Не трожь! Отойди, не трожь!" Но радости-то, радости сколько в голосе! Чем дальше, тем больше она раззадоривается. И мне в голову приходит идея: надо попросить ее о чем-нибудь.

- Могу я побеспокоить тебя? Не сходишь в аптеку за снотворным? Устал безумно, щеки горят, а заснуть не могу. Не сочти за труд. Погоди, деньги возьми.

- Нет-нет, денег не надо.

И она встает - довольная, готовая на край света бежать, выполнять мою просьбу. Я уже хорошо знал: если мужчина обращается к женщине с просьбой, ее это не раздражает, наоборот, она радуется.

А теперь о другой женщине. Студентка гуманитарного факультета педагогического училища, из "товарищей". Как ни противно это было, с ней приходилось встречаться по делам нашей органи

зации ежедневно. Вот уже закончены все наши дела, а она не отстает от меня, ходит по пятам и с бухты-барахты покупает мне какие-нибудь вещи.

- Можешь считать меня своей старшей сестрой, - заявила она однажды.

Меня передернуло, но спокойно отвечаю:

- Я так и считаю. - Сам улыбаюсь, но чувствую какую-то встревоженность. Боюсь ее обидеть и раздумываю, как бы половчее отделаться. Между тем вынужденно ухаживаю за этой уродиной, а когда она вручает мне свой подарок, деланно радуюсь, сыплю шутками... (Все, что она покупает, удивительно безвкусно, полученные от нее вещи я обычно сразу же отдаю хозяину, либо в ресторанчик, где обычно ем жареную на вертеле птицу.) Как-то летней ночью она вовсе не отходила от меня, и на какой-то темной улице я ее поцеловал, думая все о том же: "Хоть бы скорее ушла..." Что после этого поцелуя началось! Она взвилась от возбуждения, поймала такси, привела меня в комнатенку, которая тайно снималась для нужд организации, до утра не могла успокоиться. А я только ухмылялся: "Ну и старшая сестрица..."

И с дочерью домовладельца, и с "сестрицей-товарищем" мне приходилось сталкиваться ежедневно, я не мог, как то было с другими женщинами, скрыться от них; смятенная душа, я заискивал перед ними и постепенно превратился чуть ли не в их раба. Именно в это время в одном большом кафе на Гиндзе я познакомился с работавшей там официанткой. Только раз, собственно, встретился с ней, но ее внимание ко мне значило так много, что забыть ее никак не мог, и снова беспокойство, безотчетный страх овладели мной. Надо сказать, тогда я уже был способен один, без Хорики ездить на электричке, ходил на спектакли Кабуки, осмелел настолько, что, надев нарядное кимоно отправился однажды в кафе. Правда, я по-прежнему пасовал перед самоуверенностью и грубой силой, по-прежнему страшился людей, страдал от них, хотя внешне как будто бы научился держаться... Впрочем, нет, я все-таки не могу общаться с людьми без жалкой клоунской ухмылки, но, по крайней мере, как-то овладел (пусть плохо) способностью элементарного общения. Что помогло мне? Участие в подпольном движении? Женщины? Сакэ? Мне кажется, во многом здесь сказалось отсутствие денег, именно это помогло мне. И вот как. Дело в том, что страх везде со мной. Но вот только в большом кафе, где толпятся пьяные посетители, носятся официанты - там, если удастся смешаться с толпой, постоянное чувство, будто тебя кто-то преследует, исчезает, появляется возможность успокоиться. Рассуждая однажды таким образом, я, имея в кармане всего десять йен, направился в большое кафе на Гиндзу. Улыбнувшись подошедшей официантке, сказал: - У меня всего десять йен.

- Не страшно, не беспокойтесь, - ответила она.

В ее говоре чувствовался кансайский акцент[12]. А голос действовал умиротворяюще на мое колотившееся сердце. Мне показалось, что она не деньги имеет в виду, я услышал в ее словах другое: "Рядом со мной не надо беспокоиться."

Сакэ окончательно сняло тревогу, уже не хотелось ломать комедию. Я открылся ей весь без утайки, вплоть до самых мрачных сторон своей жизни. Потом замолк и только пил.

- Вы это любите? А это? - Одно за другим женщина выставляла разные блюда, но я лишь отрицательно качал головой.

- Только сакэ? Пожалуй, и я выпью немного.

Была холодная осенняя ночь. Я договорился с Цунэко, что буду ждать ее в крохотном ресторанчике недалеко от Гиндзы. (Да, кажется официантку звали Цунэко... Вот он, каков я: точно не помню имя женщины, с которой договорились о двойном самоубийстве!) Сидел я в этом ресторанчике, жевал суси - безвкусные рисовые колобки с сырой рыбой и соевым соусом. (Название ресторана забыл, отчетливо сохранилось в памяти только, что суси были удивительно невкусны. Как сейчас вижу лысого дядю, похожего на неопытного военачальника; из риса он лепит колобки, кладет на них ломтик сырой рыбы и покачивает при этом головой, будто говоря: "До чего вкусны мои суси!" Позднее уже, в электричке я пару раз вздрагивал: "Ба, знакомое лицо!", но поняв, что увидел человека просто похожего на хозяина заведения, где меня кормили плохими суси, невольно ухмылялся... Странно, не помню отчетливо ни имени той, которая меня обогрела, ни как она выглядела, - все это улетучилось из памяти, а вот лицо хозяина, готовившего это блюдо, запомнил в деталях. Так что могу сей же час написать портрет, - уж очень, наверное, невкусным были эти суси, только холод и горечь остались от них. Вообще говоря, где бы и когда бы я ни пробовал суси - они мне не нравились. "Отчего, - всегда думал я, - рисовые колобки делают такими огромными? Неужели нельзя, ну, в палец величиной?")

Цунэко жила в квартале Хондзе, в доме плотника снимала квартиру на втором этаже. В тот вечер мы пришли туда, пили чай. Не пытаясь скрыть как обычно глодавшей меня тоски, я сидел, подперев рукой щеку, словно страдал от сильной зубной боли. Интересно, что эта поза ей, кажется, нравилась. А сама Цунэко казалась мне очень сиротливой; я почему-то представлял ее фигуру под холодным осенним ветром, медленно опадают с деревьев жухлые листья...

Как-то мы сидели вдвоем и она долго рассказывала: старше меня на два года, родилась и жила в Хиросиме, есть муж (это она подчеркнула), в Хиросиме он был парикмахером, а весной позапрошлого года они переселились в Токио, но здесь ему не удалось найти работу. Он занялся какими-то темными делами и за жульничество угодил в тюрьму; каждый день она носит ему передачи, но все, хватит, завтра к нему не пойдет, и так далее, и так далее. Я, честно говоря, не любитель слушать бабью болтовню - впечатление такое, будто они не умеют говорить, неверно расставляют смысловые акценты, короче, разглагольствования женщин я обычно пропускаю мимо ушей.

- Ужасно тоскливо...

Произнесенные шепотом эти два слова более, чем многословные речи способны были бы вызвать мое сострадание; странно, однако, просто поразительно, что до сих пор ни от одной женщины в мире я не слыхал этих простых слов. Не произнесла их и Цунэко, но вся она словно источала скорбь, и стоило мне вплотную приблизиться к ней, как эта скорбь обволакивала и меня и, соединяясь с моею, содержание которой большей частью составляла глубокая подавленность, образовывала нечто, приносившее отдохновение от страха, тревог, отдохновение, подобное тому, что находит "увядший лист на камне дна речного".

- Никто вас не держит, - сказала она.

- Простите за беспокойство. - И, не умыв лица, я убежал.

А дальше случилось так, что этот вздор про деньги и дружбу привел к неожиданным последствиям.

Весь следующий месяц я не встречался с моей благодетельницей (а Цунэко действительно ею была). Со временем ощущение радости, облегчения, которое принесла мне эта женщина, стало затухать, обернулось смутной тревогой. Снова что-то стало угнетать меня, все больше я страдал от пошлой мысли, что счет в кафе в тот вечер оплачивала Цунэко, что и эта одинокая женщина, как и студентка педучилища, вертела мною; я боялся Цунэко и часто испуганно вздрагивал, будто она была рядом. Да и вообще повторные встречи с женщинами ужасно тяготили меня. Но в последнем случае причиной нашего разлада было не мое коварство, а странное явление, о котором тогда я не мог и помыслить: одна и та же женщина утром и вечером - совершенно разные люди, между ними абсолютно нет ничего общего, они как будто живут в совершенно разных мирах.

...В конце ноября гулял я с Хорики по Канда, заглянули в кабачок, посидели немного, выпили дешевого сакэ и когда вышли, этот малопочтенный друг стал уговаривать выпить еще; деньги уже кончились, но он твердил все одно: "Давай выпьем!" Я к тому времени опьянел уже настолько, что у меня хватило решимости предложить:

- Поехали в Страну грез. Повезу тебя в "Сючиникурин". Пусть это тебя не удивляет.- В это огромное кафе?