Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны Страница 8

Через четверть часа она подходит к изголовью дивана, серьезная и спокойная, как прокурор:

— Это что такое?

— Что такое?.. Сверток... Ну конечно, тот самый, pâté de foie gras.

— Ты же говорил, что оставил его в пролетке?

— Ну значит, забыл в передней, когда раздевался.

— Ах так, ты надо мной издеваешься? — И вцепляется пальцами в мои волосы.

Я хватаю ее за руку, чтобы она не дергала слишком сильно, она извивается, пытаясь высвободиться, и соскальзывает на ковер; сбившееся платье обнажает крепкие белые ноги, перетянутые шелковыми подвязками. Она не сдается, и борьба продолжается, причем иногда она вкладывает в эту шуточную трепку ярость молодой резвящейся пантеры.

Так и шла наша жизнь в ту зиму. Мы продолжали дружить со старыми приятелями — они, бедняги, были такими славными — дерзкими и робкими одновременно, — причем все стремились быть по душе прежде всего мне, ибо жена моя немедленно подвергала опале любого из компании при малейшей моей гримасе недовольства. Мы ходили в театр только на долго продержавшиеся в репертуаре пьесы, о которых слышали хорошие отзывы (а не на все премьеры, как стали делать позже, когда превратились в светских людей). Я думаю, что определенная буржуазная и интеллигентская стыдливость заставляла нас жить в достатке, но скромно. Ибо то чувство, которое мешает капитану Димиу надеть французское кепи «стиль модерн», имеет, пожалуй, более всеобщий характер. Не все молодые люди осмеливаются носить монокль или, скажем, сбрить усы. Они боятся показаться в первый момент смешными, как впрочем, было и со мной: хотя многие говорили, что мне очень идет котелок, и не раз внутренний вульгарный демон подстрекал меня, я все же не посмел бы носить его на улице. Это явное доказательство мелочности и блефа. Ты думаешь о тех, кто тебя в таком виде не встречал, и задаешься вопросом, что они скажут об этой перемене, а надо исходить из того, что людей, которые будут знать тебя лишь в этом новом обличье, гораздо больше.

В ту пору я попытался по письмам и воспоминаниям других людей воссоздать загадочную духовную сущность того человека, который своим баснословным подарком повлиял на всю мою судьбу. Между презрительным недоумением, какое раньше вызывал во мне его образ жизни, и испытываемыми теперь чувствами огромной благодарности и взволнованной признательности зияла пустота: заполнить ее требовали не только эмоции, но и логика. Я думал, смогу ли я когда-нибудь тоже изменить судьбу человека, и предо мной вставали голубые глаза и озаренное улыбкой овальное личико моей жены. «Твоя судьба, моя дорогая девочка, изменилась и будет изменяться только благодаря мне», — уверенно говорил я себе после своих размышлений...

Репутация нашего дяди как умного и делового человека была так прочна, что, хоть его и считали опасным, в семье было решено собрать полтора миллиона, а при необходимости — и два, чтобы приобрести на аукционе металлургический завод. Он принадлежал одному французскому подданному, которого мобилизовали, так как подошел его год призыва, и которому срочно надо было ликвидировать дело, а управляющему он не доверял. Завод вместе с обширным земельным участком вблизи железнодорожной станции, с подъездными путями, ведущими к самым воротам цехов, мог оцениваться примерно в три миллиона. А может быть, и дороже. Но мой дядя был уверен, что получит его за полтора. «У меня свой расчет», — говорил он.

Однако его расчет оказался ошибочным, ибо объявился весьма опасный соперник в лице некоего Тэнасе Василеску Лумынэрару[9], быть может, в прошлом действительно торговца свечами, ныне же владельца медеплавильного завода, а до этого — колокольной фабрики. Обоим было известно, что на торгах они будут конкурентами, и между ними завязалась ожесточенная борьба.

Депутат пригласил Лумынэрару к себе домой.

— Послушай, Лумынэрару, ты не находишь, что у тебя ноги слишком грязные, чтоб мне воду мутить?

— Такова уж коммерция, господин Нае. Ты коммерсант... и я коммерсант. Что же я могу поделать, если коммерция — такое дело, — отвечал замаскированный темными очками Лумынэрару.

Когда оказывались под угрозой его интересы, мой дядя, собрав все свои душевные силы, становился жестоким, беспощадным, словно хищный зверь, подвергшийся нападению. Он знал, что его репутация «злого языка» запугивает, и прибегнул к этому средству, как некоторые животные, защищаясь, издают отвратительный запах. Потом он перешел к прямым угрозам.

— Будешь ты локти кусать, Лумынэрару, будешь головой об стенку биться!

— Я всякие виды видывал, господин Нае.

— Будешь ты у меня свистеть по-французски, парень, руку целовать у моего слуги.

На торгах Лумынэрару предложил два с половиной миллиона лей, и дядя, который хоть и знал теперь, что завод стоит более четырех миллионов, отступился. В палате посмеялись немного над этой дуэлью и отпускали шуточки по дядиному адресу: Лумынэрару послал дяде в клуб свою визитную карточку, покровительственно заверив его в своей благожелательности в будущем.

Но через двадцать восемь дней шестеро гостей, приглашенных на обед к депутату, оказались свидетелями впечатляющей сцены, напоминавшей то, что произошло больше века назад с портами в дельте Дуная.

Лумынэрару, не стыдясь, плакал и умолял Нае Георгидиу не губить его, обещал, клялся, упоминал о своих детях и тому подобное.

Добродушный простак и раззява Лумынэрару внес полтора миллиона лей и затянул до последних дней законного месячного срока выплату остальной суммы. Мой дядя, подстерегавший события, в субботу сделал с его банковского счета удержание в сто тысяч лей, депонировав в качестве гарантии пятьдесят тысяч. В результате вклад Лумынэрару оказался целиком замороженным. У него уже не осталось времени внести эти сто тысяч; аукцион был аннулирован, уплаченные полтора миллиона потеряны, так как он лишился права участвовать в новых торгах.

Со стороны дяди это было подлостью, которой он захотел придать вид фарса, как делал обычно. На несчастного соперника надели белый фартук слуги и заставили подавать кушанья гостям, а потом он подписал контракт с Нае Георгидиу, войдя с ним в пай.

В парламентских кругах немало повеселились по этому поводу, и многие из тех, кто прежде не разделял этого мнения, теперь согласились, что Нае Георгидиу — действительно один из самых умных и опасных людей в Румынии. Эта репутация окончательно утвердилась после его реплики в парламентском буфете, показавшейся всем чрезвычайно остроумной. Дядя в шутку предложил одному из депутатов оппозиции перейти в либеральную партию, чтобы обеспечить себе политическую карьеру.

— Да ну тебя... Что я, спятил, что ли? Ночной горшок буду выносить за Ионелом Братиану? — Дело в том, что строгая дисциплина в либеральной партии вошла в поговорку.

Нае Георгидиу долго смотрел на него с удивленным видом и наконец ответил с ухватками старого провинциального актера:

— Это ты-то будешь выносить горшок за Ионелом? — И, смерив собеседника с головы до пят презрительным взглядом, продолжал с гордостью: — Горшок за Братиану у нас выносит господин Алеку (видный член партии), я выношу горшок господина Алеку, а ты, если вступишь в партию, будешь выносить горшок за мной. — И под громовой хохот присутствующих закончил: — А ты что думал? У нас серьезная партия со своей иерархией, не как-нибудь.

Это была еще одна из «типичных шуточек Нае Георгидиу».

Когда завод перешел в наши руки, было решено, что Лумынэрару станет техническим директором («ты понимаешь, — объяснял мне дядюшка, — мы ведь двух зайцев убили, получили и завод и специалиста»), мой зять — его помощником, а меня, больше для проформы, сделали коммерческим директором. Вначале Тэнасе Василеску Лумынэрару произвел на меня благоприятное впечатление. В своих неизменных темных очках, постоянно в сопровождении секретаря, неустанно проверяя и контролируя, нанимая и увольняя, он казался мне настоящей находкой для завода. Особенно импонировала та тщательность, с которой он проверял бухгалтерские счета, терпеливо погружаясь в столбцы цифр, вздев очки в семь диоптрий, которые хранились в его кабинете. Впрочем, очки лежали у него во всех карманах. Позже я, однако, узнал, что он чрезвычайно увлекался игрой на скачках. Его знали все завсегдатаи трибун, и игроки поджидали, покуда он сделает ставку, прежде чем ставить самим. Будучи весьма богатым, он весною купил скаковую конюшню.

В конце февраля мой дядя стал устраивать у себя дома нечто вроде банкетов, приглашая коллег по парламенту, банкиров и влиятельных чиновников. Разумеется, в целях процветания предприятия самых молодых и хорошеньких женщин из нашей семьи нарочно сажали за столом рядом с теми, чьим покровительством необходимо было заручиться. Этим людям снисходительно разрешались фамильярности, которые именовались вниманием, любезностью; сам депутат ободрял их, создавая своими скабрезностями нужную атмосферу. Моя жена, конечно же, была самой соблазнительной приманкой, и я буквально с ума сходил, глядя на это зрелище.