Латифа - Украденное лицо, Моя юность прошла в Кабуле Страница 8

* * *

Программы шариатского радио не меняются: с 8 до 9 - чтение Корана и молитвы. С 9 до 10.30 - песнопения, пропагандистские тексты, чтение новых указов, иногда - на арабском языке, как если бы нам хотели внушить, что так гласит Коран. Потом передачи прекращаются до 18 часов, следом - "объявление о смертях" - о гибели "героев" талибана. Информация - всегда одна и та же! - о военных успехах талибов и ни слова о столкновениях с частями сопротивления, о населенных пунктах, которые не удается взять. Наконец в 21.30, после чтения отрывков священных текстов, шариатское радио заканчивает вещание.

В середине дня один из нас вяло предлагает поесть... Дом похож на тюрьму или на больницу. Тишина давит на нас. Никто ничего не делает, да и говорить нам не о чем. Каждый замыкается в себе, не имея мужества поделиться с родными растерянностью и страхом. Если всех накрыл мрак, бесполезно повторять, что ты слеп.

Я шатаюсь по квартире, не переодеваюсь, иногда по три-четыре дня ношу одну и ту же одежду, днем и ночью. Телефон не звонит, линия не работает. А когда его наконец включили, папа не решается никому звонить: все знают, что талибы подслушивают всех, следят за всеми...

Иногда к нам приходят друзья Дауда - потихоньку посмотреть видеофильмы.

Время от времени меня навещают Фарида и Сабир - они осмеливаются рисковать. Я так и не смогла решиться выйти на улицу, единственное сопротивление, на которое я способна, - закрыться в четырех стенах, не видеть ИХ.

Проходит четыре месяца с момента прихода талибов в Кабул, прежде чем Фариде удается уговорить меня выйти на улицу, - якобы для того, чтобы забрать у нашей подруги Мериам последний номер самодеятельной газеты. Не понимаю, зачем это нужно.

- Ты должна выйти! - настаивает Фарида. - Ты ужасно выглядишь, давай, встреться лицом к лицу с реальностью! Иначе сойдешь с ума!

Надев чадру, я отправляюсь в компании Фариды и Сабира на "прогулку". Я просидела дома четыре месяца. Странное ощущение - я чувствую себя потерянной, как будто поправляюсь после тяжелой болезни. Улица необъятна, кажется, что кто-то все время следит за мной. Мы разговариваем шепотом, под прикрытием чадры, Сабир не отстает ни на шаг.

Мы проходим мимо лицея, в котором учились: вход охраняют талибы. На спортплощадке по соседству развешаны зловещие "украшения" - гирлянды кассет на баскетбольной корзине, на волейбольной сетке, на ветвях деревьев. Папа рассказывал мне о подобном, но я думала, что он преувеличивает, пугает. Что ж, я ошибалась: запретов становится все больше. Долой картинки, прочь, музыка!

Чуть дальше мы сталкиваемся с четырьмя женщинами. Внезапно рядом с нами раздается адский визг тормозов. Из большой черной машины выскакивают талибы и начинают избивать несчастных кусками провода, как кнутом, - молча, безо всякой на то причины (на женщинах надета чадра). Бедняжки кричат, но никто не приходит к ним на помощь. Женщины пытаются спастись бегством, их догоняют, удары сыплются на плечи и спины, обувь у них в крови...

Я застыла, окаменела от ужаса, нет сил сдвинуться с места. Я стану следующей жертвой. Сейчас они примутся за меня! Фарида грубо хватает меня за руку:

- Беги! Уносим ноги! Давай же!

Одной рукой я прижимаю к лицу чадру, и мы несемся, как безумные, задыхаясь от ужаса... Сабир бежит сзади, хотя как он сможет нас защитить?!

Я не знаю, преследуют ли нас талибы, мне кажется, что я слышу за спиной их тяжелое дыхание, вот-вот на спину обрушится тяжелый удар кнута и я упаду.

На наше счастье, мы не успели отойти далеко от дома и через пять минут оказались на спасительной лестнице. Взлетев наверх, я почти лишилась чувств - не могла промолвить ни слова, едва дышала, судорожно всхлипывая. Фарида, с трудом переводя дух, бормотала неясные проклятия в адрес талибов. У нее непокорный характер, она сильнее меня.

Сабир понял, что произошло. В ужасе он объяснил сестре:

- Их наказали за белую обувь...

- Но почему? Неужели вышел новый указ?

- Женщины не имеют права носить белое - это цвет знамени талибов. Получается, что они, надев белые туфли, топтали священное знамя!

Бесконечные, кажущиеся бессмысленными указы талибов преследуют тем не менее вполне ясную цель: уничтожить афганскую женщину.

Как-то одна женщина - в чадре, конечно, - вышла на улицу. К груди она обеими руками прижимала Коран. Талибы увидели ее и начали избивать. Она кричала:

- Вы не имеете на это права, взгляните, что написано в Коране!

В потасовке они выбили книгу у нее из рук, но никто из нападавших и не подумал поднять Коран... А ведь священную книгу нельзя класть на землю. Указы талибов нарушают религиозные законы. В Коране прямо говорится, что женщина имеет право показать свое тело в двух случаях - мужу и врачу. Запретить женщинам обращаться за помощью к врачу-мужчине, введя одновременно запрет на профессию врача для женщин, - значит сознательно обречь их на смерть. Глубокая депрессия, в которую погружается моя мать, лучшее доказательство того, как губительна для нас их политика. У мамы очень решительный, властный характер, она всегда чувствовала себя свободной в семье, в учебе и даже в любви - конечно, пока не вышла замуж за папу.

Учась в университете, мама носила и юбки, и шаровары. В 60-е годы она ходила в кинотеатр "Зайнаб" и даже брала с собой сестер. В то время женщины в Кабуле выступали за свои права; по случаю Года женщины, в 1975-м, президент сделал мудрое и демократичное заявление: "Афганская женщина, как и афганский мужчина, имеет право распоряжаться собой, выбирать карьеру и мужа".

Феминистская ассоциация ценой невероятных усилий старалась добиться исполнения этого закона в самых отдаленных провинциях страны. Активистки часто сталкивались с племенными предрассудками. Мама рассказывала, что в некоторых деревнях непослушных детей пугали "женщинами без покрывала", этакими людоедками. "Она тебя съест, если не будешь слушаться!"

Мама стажировалась как медсестра в кабульском госпитале Мастурат, где лечили только женщин. Она работала там со знаменитыми профессорами доктором Фатахом Наимом, доктором Hyp Ахмадом Балайзом и доктором Керамуддином, входила в бригаду врачей, лечивших мать короля Захир Шаха. В период советской оккупации она работала в яслях нашего квартала, и это было очень удобно - так она всегда могла присмотреть за мной. Однажды - мне тогда было 4 года - она вбежала в комнату ужасно рассерженная, схватила меня, на такси отвезла домой и сразу вернулась на работу. Год спустя мама объяснила мне причину своего тогдашнего поступка. Медицинская сестра, которая должна была сделать детям прививки, использовала для всех одну и ту же иглу, рискуя перезаразить малышей. Шел 1984 год, и мама прекрасно знала, как это опасно, поэтому сделала сестре строгий выговор. В тот же день ее вызвал директор и заявил:

- Вы не имеете права спорить с советским персоналом.

- Даже если совершена профессиональная ошибка? Да знаете ли вы, что случилось?

- Они делают то, что считают нужным. Не вмешивайтесь. Извинитесь перед этой сестрой, иначе я буду вынужден считать вас контрреволюционеркой.

- Эта женщина грубо нарушила правила! Она подвергает опасности жизни афганских детей, и моя гордость афганки запрещает мне извиняться. Я отказываюсь.

- Вы уволены.

Когда мама захотела забрать в департаменте здравоохранения свое личное дело, оказалось, что оно странным образом исчезло. Министр Наби Камьяр, пытаясь замять скандал, дал ей возможность участвовать в конкурсе и сдавать экзамены на право обучения по любой специальности, по ее выбору. На следующий год мама на шесть месяцев уехала в Прагу стажироваться в гинекологии. Курс она закончила первой. Вернувшись в Кабул, мама заявила министру:

- Я благодарна вам, но теперь ухожу - не хочу работать под началом советских властей.

Камьяру удалось уговорить ее остаться и работать с ними в Министерстве здравоохранения. Три года спустя мама все-таки ушла со службы, но время от времени работала в больнице по контракту. До прихода в Кабул талибов...

Мама не пряталась дома, она вовсе не собиралась заниматься только кухней и воспитанием младшей дочери, потому что никогда особенно не любила домашнюю работу. Папа как-то даже нанял кухарку, чтобы его любимая жена могла спокойно лечить своих больных. Мама переносит отсутствие работы гораздо хуже своих дочерей. Мы с Сорайей молоды, надежда не потеряна, как говорит папа. А вот для мамы, которая с каждым днем вынужденного безделья все глубже погружается в апатию, он опасается худшего.

Когда папа с кем-нибудь видится или его друзья навещают нас, говорят все об одном и том же: кошмар, ужас, насилие. Разве можно смириться со страшным рассказом о том, как женщине прилюдно отрубили пальцы только за то, что она покрыла ногти лаком?! Папа, как может, старается оберегать маму от этих жестокостей.

К несчастью, иногда ужас настигает нас и в стенах родного дома. Однажды, в начале зимы 1997 года, мы слышим с улицы истошный женский крик: